Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

мы пошли к нему домой – он живет в чудесном старом доме, украшенным самым замысловатым барокко. Убранство деревенской церкви представляет собой стиль барокко. Маленькие фигурки, которые сделали резчики по дереву – резьба по дереву, является основной отраслью в деревне, – почти везде барокко, судя по фотографиям, которые я видел, вся деревня Обераммергау – барокко. В тот вечер я отправился в театр со старушкой. Спектакль называется очень точно «Schuldig», что означает «Виновный». Я ожидал увидеть народную пьесу, но это была современная постановка – что-то вроде немецкого Голсуорси, о человеке, которого двадцать лет держали в тюрьме, за преступление, которое он не совершал, затем он, вместе со своей женой, отправляется на поиски преступника и убивает его, и становится «Виновным». [Именно чтобы увидеть эту пьесу, Вулф отправился в Обераммергау] Актеры были похожи на тех, кто играет в Маленьком Театре во вселенной декорации, все было в густо-сером мраке. Можешь представить, как весело я себя чувствовал с больной головой.

На следующий день, старушка повела меня повидать своих друзей-актеров – Марию Магдалену, вдову, пытавшуюся свести концы с концами, Ирода, и перед моим ночным отъездом – Христа – Антона Ланга. Он гончар, живет в большом доме. Он хорошо устроился, старушка говорит, что он хорошо обеспечен, но всегда притворяется, что ему тяжело. Он женился на проницательной женщине, дочери деревенского кузнеца. Она увидела его в образе Христа на афише, и извлекла из этого максимальную выгоду. Мы ждали его в гостиной. Маленький мальчик, его сын, возился на полу, что-то вырезал на деревянной игрушке. Христос заставил нас ждать. Мы уже были у него пару раз. Думаю, он чувствует свою значимость, ему скучно со старушкой, которая знает его с детства. Полагаю, она это знает, и ей от этого горько. Она рассказывала, каким красивым он был в молодости, она привезла его в Мюнхен, после того, как он впервые сыграл роль, ему было чуть больше двадцати. Она все время говорит о нем, каким он был тогда. «Любая женщина полюбила бы его до смерти», – говорит она. Думаю, что она влюблена в него. Она очень зла на его жену, считает, что та его сделала грубым. Кажется, ей все еще трудно различать Христа и человек, играющего эту роль. Он постоянно меняется в ее сознании от человека к Христу. Он пришел после нашего ожидания, и был похож на человека вежливого, делового и серьезного, который дает понять, что его время не будет потрачено зря. У него все еще длинные волосы как у Христа, но я забыл про это, настолько он был земным. На нем был рабочий костюм. Он сказал, что весь день «печётся», выполняя большой заказ из Америки, который нужно срочно выполнить.

Алине Бернштейн

Суббота, вечер [13 октября 1928 года]

Моя дорогая:

Сегодня я получил твое письмо – первое за две недели – если бы та видела, с какой жадностью я открыл письмо и начал поедать каждое слово, ты бы потратила еще пять минут, и написала бы больше. Это третье или четвертое письмо от тебя, из Америки, все они были прекрасными вспышками молний – ты не могла написать ничего прекраснее, а мне хотелось бы, видеть молнии чаще. О моих многостраничных письмах из Франкфурта, ты говоришь – «Очень интересно». Скажи мне, где ты научилась так тщательно уничтожать людей? Я проклял тебя за то, что получив такое длинное письмо, ты ответила одной фразой, скорее всего, ты его не читала. Твое письмо должно было показать, хоть какую-то отзывчивость, но ее не было. Ты часто заявляла, что у тебя мало здравомыслия. Я верю, что это правда, верю, что у тебя не так уж много здравомыслия, но у тебя есть нечто другое, что заменяет его в десятки раз больше. Я думаю о твоем прекрасном низком лбе, на твоем лице есть некое сияние, которое излучает не разум, а душа. У меня есть немного разума, доказательство тому – беспорядок в моей жизни. Разве ты не замечала, что люди с разумом, почти всегда устраивают беспорядок в своей жизни? В своем письме ты написала, что возненавидела меня, когда перевозила мои книги. Ты сказала, что впервые испытала это чувство, и оно тебя напугало. Возможно, ты не осознаешь, что эта фраза стала частой в твоих ответах. Несколько раз ты возненавидела меня, несколько раз пугалась этого чувства. Думаю, ты знаешь, сколько горечи в твоих письмах. Твои признания в любви злобно выглядывают из-за стены. Позволь мне сказать следующее: я знаю, что заслуживаю этого, и даже больше. Знаю, до глубины души, как плохо я себя вел, мое сердце мертво от такого отчаяния, я едва могу говорить. Я чувствую себя так же, как в ту ночь, когда тонул в грязи на Октоберфесте. Мне было все равно, что я потеряю, я чувствовал, что моя душа затерялась в грязи, и спасения нет, во мне не осталось ни капли надежды, чтобы взывать к спасению. В конце письма ты говоришь, что любишь меня и верна, спрашиваешь, заслуживаю ли я этого. Нет, не заслуживаю. Когда-то меня любила красивая и элегантная женщина, а сейчас я сижу и пишу тебя – если бы ты могла меня видеть! Грубиян с прической монаха, с шрамом на голове, глаза налиты кровью, нос разбит. Это не первый неравный поединок в истории – ты, не единственная несчастная сестра, у нас была компания.

Я потерял всякий импульс – словно летучая мышь, вслепую летающая по вселенной. Я должен дойти до конца, до предела, я должен закончить это письмо, но не знаю, как это сделать. В понедельник я уезжаю отсюда, сначала в Австрию, в Зальцбург, затем в Вену. Я словно атом, блуждающий по баварской земле, я заблудился. Мюнхен – не большой город, но иногда он кажется мне огромным. Я прихожу в ужас от расстояний. Я постоянно хожу по Людвигштрассе, смотрю на огромные тевтонско-итальянские здания, которые меня утомляют. Длина королевской библиотеки – 142 моих шага, примерно 500 футов. Я был внутри – огромное пустое пространство, длинные шкафы, заваленные книгами. Мое сердце замерло. Сколько здесь книг? Я спросил у одного служителя, он сказал 500 тысяч. Я поблагодарил его и дал ему монету. Второй служитель сказал, что книг 750 тысяч. Уже лучше. Третий сказал, что книг более четырех миллионов. Я чуть не закричал на него, что он не прав, и бросился прочь. Мои глаза ослепли, пока я читал немецкие надписи на книжных витринах. Тысячи,