Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

Дорогая, если бы у меня было, хоть немного твоей уверенности, спокойствия, мудрости, прекрасного видения жизни. Если бы у меня было, хоть немного ложной уверенности людей, которые считают, что картина не хороша, если не похожа на Пикассо, что роман не хорош, если он не такой как у Гертруды Стайн, Чарльза Диккенса, Луиджи Пиранделло. Я переживаю ужасную борьбу внутри себя, если я не найду выхода – мне конец. Эта борьба продолжается уже несколько лет. Ты видела эту борьбу внутри меня, но никогда не понимала, так как ты уверена в своей работе, для чего ты лучше всего подходишь. Дорогая, счастливая Алина, ты была права насчет меня. Я бездельник, но всегда хотел стать лучше. Я не потерян, во мне есть надежда на жизнь, с божьей помощью, а так же твоей, я выкарабкаюсь. Дорогая, храни эти письма. Несмотря на их беспорядочность, они дают достаточно последовательную картину моей жизни, за последние четыре месяца. Особенно храни последнее письмо про Октоберфест – словно это был кошмарный сон, который я описал без лишнего литературного блеска. Я еще не смог все осознать, чтобы понять, что это было, мне кажется, что это странная и трогательная история, мои отношения с бедной старушкой, которая приехала в Мюнхен из кругосветного путешествия на пароходе. Она была на Суматре, потому что, ей понравилось название этой страны, как мне разбили голову и сломали нос, про мою поездку в Обераммергау, как я встретил Пилата, Иуду, Марию и деловитого Христа, и чем всё закончилось. Что всё это значит? Из моей глупости, изуродованного лица, головы со шрамами, из всей безуспешной глупости, я хочу получить что-то, ведь за это пришлось заплатить. Я не чувствую что это происшествие меня подкосило. Сейчас я довольно низкого мнения о себе, но я стал лучше относиться к окружающему миру. За своими сухими и чопорными манерами профессора, я обнаружил невероятную доброту и отзывчивость. А старушка! Она была разбита, как и я, но хотела мне помочь. Мое желание поехать в Обераммергау, которое появилось, пока я лежал утром в постели, самое странное в моей жизни. Я не рассказывал тебе про людей в больнице. Я пробыл там всего три дня, мне хотелось поскорее уехать, еще один странный опыт для меня. Знаешь, что я никогда не забуду? Над дверью моей палаты было распятие Христа, не смотря на то, что Бавария католическая земля. Сиделки и монахини, которых я никогда не забуду, действительно прекрасные и невинные, выражение их лиц напомнило о тебе, моя дорогая. У них нет жизненного опыта, они как маленькие девочки. Ты напоминаешь мне маленькую девочку. Помнишь, однажды вечером у меня разболелся зуб. Ты и миссис Скотт были со мной, и старушка Скотт начала рассказывать, как она впервые встретила тебя, какая ты была изящная, похожая на маленькую девочку. Ты начала плакать, когда ощутила бег времени, которое безвозвратно убегает в прошлое. Мне пришлось воображать, чтобы увидеть тебя вновь маленькой, изящной девочкой. Так же было с сиделками и монахинями, они приносили мне еду по восемь раз в день, огромные порции, два завтрака, колбасу и пиво, и всегда с радостной, детской улыбкой на лице. Однажды в коридоре я разговорился с пациентом, он попал сюда из-за того, что поранил руку возившись с автомобилем. Он был в Америке и хотел проверить свои знания английского языка. Он спросил, как я поранил голову, я рассказал ему драке на Октоберфесте. Две монахини стали хихикать, как девочки, когда услышали мой рассказ[.] они были настолько невинны, что восприняли мой рассказ, как шутку, словно то была басня про парня, который напился и попал в драку, они не знали что самую глубокую рану я получил в сердце. Я практически не испытывал боли, разве что когда великий Лексер впервые промыл мои раны, так же болела рана на затылке, которую орлиные глаза великого человека не замечали три дня, пока рана не загноилась. Разве это не комедия и трагедия – врачевание? Они так усердно учатся, притворяются, что знают так много, а на самом деле знают так мало. Что же касается великого Лексера, я не знаю проклинать его или благословлять его память. В первый день он осмотрел голову, прочистил раны, сильно надавил на голову своими толстыми пальцами. С моим носом он ничего не сделал. Он сказал: «Es steht gut» – и велел своему молодому помощнику засунуть мне в нос вату, смоченную йодом, вот и все что было сделано, три дня я дышал ртом. Кажется, мой нос скривился вправо. Мы никогда не помним, как выглядели раньше. Дю Буа разогнул мой страх, сказав, что я, вероятно, заплатил великому Лексеру за бездействие. Он так же сказал, что даже начинающий хирург, смог бы выпрямить нос, с помощью винтов и зажимов. Лексер не заметил большой шрам на голове, а Дю Буа сказал, что непременно зашил бы его. Шрам прекрасно зажил, но он белеет на голове и волосы на нем не растут. Великий Лексер считает себя сущим дьяволом. Монахини и молодые врачи трепетали перед ним, как перед всемогущим божеством, они говорили «Herr Geheimrat», словно произносили заклинание. Пару дней я был молчалив, а Лексер обращался со мной как с грязью, но я терпел, так как чувствовал свою вину. Потом я обнаружил рану на затылке, которую он не увидел. Ночью рана адски разболелась, но мне сказали, что это из-за повязки. Мне побрили только часть головы, так что рана была незаметна. На следующее утро, он вбежал в палату, словно мясник в белом халате, гаркнул на меня, этого я не выдержал. Я сорвал с головы повязку и указал на рану, которую он не заметил. «Was ist?» [«Что такое?»] – спросил он с испуганным видом. Задыхаясь, я ответил: «Вы этого не увидели?» он растерялся и поспешно вышел из палаты, за ним последовали его помощники. Уходя, он пробормотал, что у меня слишком длинные волосы, их надо сбрить. Прихрамывая, вошел Иоганн (чтобы побрить меня на лысо)[.] Лексер тоже прихрамывал, я был в ярости и ненавидел их, за то что они хромали. На этот раз моей голове было не так больно. Нагноившаяся рана заживала медленно, но сейчас все в порядке, правда осталась шишка, которая не прошла.