Пост-Европа - Юк Хуэй

вердикт о нерелевантности буддизма и даосизма для Запада, равно как и признание их элементами философии нью-эйджа, лишает эти направления мысли возможности участвовать в будущей всемирной истории. И это исключение происходит не только по вине хиппи, благодаря которым восточная философия приобрела дурную славу, но и в силу того, что на Западе восточное мышление долгое время считали неполноценным – иначе к ней относились лишь специалисты по восточной культуре. На знаменитом симпозиуме «Всемирно-историческая точка зрения и Япония» (26 ноября 1941 года) Ниситани четко заявил:

Для европейцев Азия всегда была объектом влияния и воспринималась лишь с такой точки зрения. Европа действовала, а Азия оставалась пространством, на которое это действие направлено, но не наоборот. Это отношение можно описать как диалог между «Я» и «Ты», в котором Европа взяла на себя роль «Я». Это объясняет, почему нынешние перемены оборачиваются для европейцев кризисом, тогда как здесь, в Азии, они принимают форму нового мирового порядка[120].

Для Ниситани кризис Европы проявляется в разрушении отношения «Я – Ты»; «Ты» превращается в «Я», становясь зеркальным отражением западного «Я». Эта схема не ограничивается отношениями между Западом и Востоком – она внутренне присуща и самому Востоку. То есть сам Восток тоже считает себя неполноценным. В конце XIX – начале XX века раса и мышление считались неразделимыми. Раса воспринималась не просто как нечто существующее, но и как нечто определяющее судьбу народа. До встречи с европейцами китайцы уже отличали хуа (華, китайцев – в основном ханьцев) от и (夷, варваров), но это различие еще не основывалось ни на расе, ни на национальности. Разграничительным принципом дихотомии китайцев и варваров (разделения хуа-и, 華夷之辨) является практика ли (禮, ритуала): поскольку категория ли лежит в основе вэньхуа (文化, понятия, которое переводится как «культура», но буквально означает «преобразование через обучение чтению и письму»), варвары-и могли интегрироваться в хуа, начав практиковать ли (то есть культивируясь на ханьский манер). Гу Яньу (顧炎武, 1613–1682), конфуцианец эпохи Мин, проводил различие между гибелью государства (ван го, 亡國) и гибелью Поднебесной (ван тянься, 亡天下)[121]. Первое означает лишь смену императора или династии, второе – разрушение морального порядка, ведущее к ситуации, подобной гоббсовскому естественному состоянию[122]. Это можно было бы истолковать как воплощение различия хуа-и. Но это различие утратило свою силу в XIX веке, когда благодаря переводу трудов Гексли и Спенсера была популяризирована расовая теория. В Китае влияние этой теории можно обнаружить, например, в трудах одного из самых выдающихся интеллектуалов того времени, Лю Шипэя (劉師培, 1884–1919), которого считали великим гением:

Когда править Китаем стали варвары, они были неполноценны, а ханьцы – совершенны. Потому можно говорить о гибели государства, но не о гибели расы. Однако, когда на Восток проникли западные народы, неполноценны оказались азиатские расы. Потому на смену тревогам о гибели государства [亡國] пришли тревоги о гибели расы [亡種][123].

Лю рассматривал ханьцев как высшую расу по сравнению с варварами, и поэтому, даже несмотря на завоевание Китая монголами и маньчжурами, страна или государство гибнет, но китайская раса всё равно выживает. Однако западные народы уже не были варварами. Напротив, по сравнению с ними сами азиаты представляли собой расу низшего порядка. Лю опасался исчезновения азиатских рас, поскольку, согласно дарвиновской теории эволюции, ставшей популярной в то время, китайцы как раса потеряют былую значимость или исчезнут. Следуя этой логике, можно прийти к выводу, что китайская мысль не может конкурировать с западной, так как первая является продуктом низшей расы. Разумеется, Лю был далеко не единственным человеком, политическое мышление которого основывалось на расовой теории – в те времена такой взгляд был доминирующим. Кан Ювэй (康有為, 1858–1927), реформатор и один из самых выдающихся интеллектуалов конца правления династии Цин, в своем сочинении «Датун шу» (大同書, «Книга о Великом единении») также заявил, что белая раса является высшей, за ней следует желтая, а последними идут коричневая и черная. Поэтому для достижения Великого единения необходимо устранить различие между расами, обратив всех в белых. По его мнению, если представители желтой расы сменят свой рацион на говяжий стейк средней прожарки и иммигрируют с теплого юга на холодный север, то через два-три поколения они превратятся в белых[124]. Он даже предложил способы превращения черных в белых, хотя эта задача казалась ему практически невыполнимой (подробности мы здесь опустим). Сегодня эта расовая теория, предложенная одним из самых выдающихся интеллектуалов и реформаторов конца правления династии Цин, выглядит смехотворной, но показывает, что с самого начала колониальной эпохи биополитика была неотъемлемой частью ее дискурса.

В глазах мыслителей Киотской школы, по крайней мере, тех, кто участвовал в симпозиумах 1941 и 1942 годов, Китай занял позицию «Ты», а Япония – «Я». Они утверждали, что подчинение Китая западной цивилизации произошло потому, что Китай долгое время считал себя центром мира, превосходящим другие азиатские страны. Однако, столкнувшись с западной цивилизацией, которая обладала более развитой наукой и техникой, Китай быстро утратил свое чувство превосходства. В результате, как заключает Судзуки, возник «новый тип европеизированного китайца». Япония, напротив, продемонстрировала совершенно иную психологию в своем столкновении с западной цивилизацией[125]. Япония не подчинилась Западу. Наоборот, ее moralische Energie[126](в понимании Леопольда фон Ранке) возросла, и, осознав свою роль в мировой истории, Япония заняла лидирующую позицию не только в Азии, но и во всём мире. Ниситани вспоминал, как во время своей поездки в Германию он проезжал через Шанхай и филиппинский моряк признался ему в восхищении Японией, выразив надежду, что однажды Филиппины последуют ее примеру. Комментируя слова филиппинца, Ниситани утверждает:

За свою долгую историю Япония взрастила [сдержанную и дисциплинированную] культуру, и таким образом прошла этап ученичества на пути к цивилизации. Другими словами, задолго до прибытия европейской цивилизации на эти берега Япония уже могла похвастаться высокоразвитой культурой, одушевленной жизненной силой чувств. Филиппины лишены таких оснований. Поэтому, даже если бы Филиппины впитали достижения европейской цивилизации в японском масштабе, результат был бы совершенно иным[127].

В стенограммах симпозиумов можно найти еще множество высказываний о превосходстве Японии над китайцами, корейцами, индонезийцами и так далее. Это превосходство проистекает, во-первых, из веры в концепцию Blut und Boden (когда Ниситани прочитал в одной книге, что индонезийцы происходят из аристократической среды, он добавил, что слышал мнение о наличии у индонезийцев японской крови…); а во-вторых, из исторического самосознания Японии – осознания того, что народ может чувствовать себя творцом нового мирового порядка, пишущим всемирную