За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

пассажирский советский самолет АНТ-20 «Максим Горький» совершал демонстрационный полет на Центральном московском аэродроме имени Фрунзе, расположенном на Ходынском поле. Во время полета летчик Благин на истребителе И-5 производил вокруг воздушного гиганта фигуры высшего пилотажа. Намереваясь выполнить мертвую петлю, не рассчитал и врезался в «Максима Горького» сверху, погибло пятьдесят человек, включая Благина, членов экипажа небесного исполина, сотрудников ЦАГИ, создавших АНТ-20, и членов их семей, в том числе шестерых детей. Старший сын Елены Сергеевны, семиклассник Женя, вместе с отцом находился на аэродроме и стал свидетелем чудовищной катастрофы.

– Ходынка – мистическое смертельное место, – заметила сестра Елены Сергеевны, вместе с мужем отдыхающая в «Синопе». – Сначала давка при Николае Втором, а в прошлом году – «Максим Горький».

– Надо оттуда переносить аэродром к чертовой матери, я так и сказал Сталину, – продолжил свой рассказ Булгаков. – Вскоре после катастрофы он вызвал меня в Кремль и говорит: «Спасибо вам, товарищ Тарзан, за то письмо. Ведь я и впрямь намеревался впервые в жизни слетать на самолете. Уверяли, что этот “Максим Горький” самый надежный». – «О “Титанике”, товарищ Сталин, тоже говорили: непотопляемый». – «Это вы верно подметили, товарищ Тарзан. Получив ваше письмо, я не только сам передумал, но и всем товарищам запретил лететь. Одному Ягоде приказал садиться в самолет. Должен же хоть кто-то из руководства страны погибнуть. А он, подлец, заперся в ватерклозете, якобы у него понос. Не задерживать же вылет самолета из-за одного засранца».

– Лучше бы задержали, – мрачно произнес Горчаков.

Четыре года этот режиссер готовил к постановке булгаковского «Мольера», которого то разрешали, то опять запрещали. Наступивший 1936 год обещал пьесе успех не меньший, чем у «Дней Турбиных». Немирович-Данченко посещал репетиции и с волнением смотрел на игру актеров, и это значило, что дело на мази. Побывавший в гостях у Булгаковых композитор Дмитрий Шостакович, только что с успехом выпустивший оперу «Леди Макбет Мценского уезда», на втором представлении которой они недавно побывали, пообещал написать музыку для опер по пьесам «Пушкин» и «Мольер», а дирижер Большого театра Александр Мелик-Пашаев горячо поддержал идею. Но вскоре газета «Правда» выстрелила в Шостаковича статьей «Сумбур вместо музыки», и композитора всюду прикрыли. А «Мольер» двигался, состоялась генеральная в присутствии председателя Главреперткома Осафа Литовского.

Автору понравилась только игра Болдумана в роли короля и Яншина в роли Бутона. От игры Кореневой в роли Мадлены его тошнило: «Босявка!», сам Мольер в исполнении Станицына заставлял его кривиться: «Ну кто так играет!» Но публика горячо аплодировала.

– Чему тут хлопают? – морщился Булгаков. – Кроме Петиных декораций ничего не может вызывать восхищения.

Декорации Петра Вильямса и впрямь оказались выше всяких похвал. Но зрители хлопали не художнику-декоратору, а автору пьесы, и, когда Михаил Афанасьевич, не дожидаясь окончания спектакля, уже надевал свою новую медвежью шубу до пят, его поймали в вестибюле и на руках понесли на сцену. Так в своей великолепной шубе он и кланялся зрителям, смущаясь и бормоча:

– Да ладно уж… Довольно… Хвати-и-ит!..

А тут еще Немирович выскочил, обнял его и тоже стал кланяться публике. Булгаков развеселился и, пообедав с женой и Мелик-Пашаевым в шашлычной, захмелевший от успеха, острого соуса и вина, потащил их в Большой театр на «Садко»:

– Музыки дайте! Музыки хочу!

А потом еще всю ночь кутили, кроме Мелика подтянулись в Нащокинский Дмитриев и Леонтьев, Александр Шамильевич великолепно играл на их великолепном рояле отрывки из Вагнера, а когда в три часа он громогласно барабанил по клавишам «Полетом валькирий», со всех сторон соседи писатели колотили по стенам и батареям отопления, на что пьяный Михаил Афанасьевич восклицал:

– Хрен с ними! Бездарности! Я скоро о Сталине пьесу писать буду. Мне Сталин лично ее заказал. «Хочу, – говорит, – Мишенька, чтобы ты показал меня, каким я был в молодости удальцом».

Через три дня на вторую генеральную репетицию «Мольера» Булгаков пригласил американцев, успех у публики оказался еще больше, чем в первый раз, а америкашки аж задыхались от восторга. Занавес двадцать раз поднимали и опускали, чтобы артисты и автор снова и снова могли выйти и поклониться публике. Двадцать занавесов – это ого-го! Уж будьте покойны. Еще через два дня закрытый спектакль для пролетарского студенчества, и на сей раз двадцать два занавеса! А один из студентов подошел к Елене Сергеевне:

– Я узнал случайно, что вы – жена Булгакова. Разрешите мне поцеловать вашу руку и сказать, что мы, студенты, бесконечно счастливы, что опять произведение Булгакова на сцене. Мы его любим и ценим необыкновенно. Просто скажите ему, что это зритель просил передать.

И в тот же самый день в «Советском искусстве» огнедышащая статья Литовского: «Произведения Булгакова, начиная от его откровенно контрреволюционной прозы и кончая “Мольером”, занимают место не в художественной, а в политической истории нашей страны, как наиболее яркое и выразительное проявление внутренней эмиграции, хорошо известной под нарицательным именем “булгаковщины”».

– Ну что ж, – проглотив статью, как ложку ядреной горчицы, произнес Михаил Афанасьевич. – Ленин говорил: «достоевщина», стало быть, не так-то плохо, когда к твоей фамилии прилепят эту «щину». Вообще почетно стать не просто кем-то знаменитым, а целым явлением.

– Типа «женщина», «мужчина», «поножовщина», «бесовщина», – со смехом подметила жена.

– «Поповщина», «вкусовщина», – продолжил он список. – А хохлы вместо слова «отечество» говорят «батькивщина».

После разгромной статьи Литовского Сталин отправил смотреть очередную генеральную репетицию своего секретаря Александра Поскребышева, и этот вполне культурный и образованный человек, посмотрев спектакль, сказал Немировичу-Данченко:

– Мне очень понравилось. Передам Иосифу Виссарионовичу, что ему тоже стоит посмотреть.

И наконец премьера состоялась. При множестве партийных и правительственных чинов. Успех полнейший. Двадцать два занавеса! Ужин со всеми мхатовцами за кулисами, веселье на всю ночь, а под утро американцы притащили в Спасо-Хаус, где их, пьяных и горячих от веселья, встречал сам посол Соединенных Штатов Америки Уильям Буллит, великий Билл, прототип великого Гэтсби, человек с магическим, как у дьявола, взглядом. Русских немного, и среди них почему-то Буденный, осенью прошлого года ставший маршалом Советского Союза в компании с Ворошиловым, Егоровым, Тухачевским и Блюхером.

Подойдя к Елене Сергеевне, он сказал:

– Поздравляю.

– Спасибо, Семен Михайлович. Успех спектакля превзошел все ожидания.

– Я не про спектакль, – возразил новоиспеченный маршал. – Я вас с мужем поздравляю. Ведь вы бывшая жена Шиловского. Отныне он комбриг.

– У него теперь другая жена намечается, – рассердилась Булгакова. – Дочку Толстого поздравляйте. Не ожидала от вас.

Шиловский летом 1935 года отдыхал в подмосковном санатории для ученых «Узкое», и в столовой за одним столом с ним оказалась дочка Алексея Толстого, аспирантка Ленинградского радиевого института Марианна. Имя, которое ему всю жизнь нравилось