Всемирный потоп - Адам Туз

class="td" align="left">149 182 225 Великобритания 72 90 84 101 109 155 290 Средневзвешенное значение 61 100 99 110 153 146 187 259 1930-е, возмутители спокойствия Япония 72 100 111 119 229 258 275 1308 Россия 61 151 62 304 220 324 472 Германия 53 100 30 27 42 191 459 698 Средневзвешенное значение 60 100 100 59 194 216 366 697

Были, конечно, и те, кто связывал свои надежды с новыми технологиями, в первую очередь самолётами, полагая, что с их помощью удастся преодолеть безжалостную логику материального обеспечения. Япония, Германия и Италия ценой собственного опыта убедились в том, что война в воздухе — это преимущественно война на истощение, в которой определяющую роль играют экономика и технология. До 1945 года существовали две мировые морские державы: Британия и Соединённые Штаты. Своим знаменитым заявлением в мае 1940 года о том, что США располагают 60 тысячами самолётов, Рузвельт давал понять, что в век авиации США претендуют на исключительное преимущество. Первыми эту ужасную силу ощутят на себе города Германии и Японии, а за ними последуют Корея, Вьетнам, Камбоджа и многие другие.

Однако будущим государствам-инсургентам предстояло оспаривать не только экономическую и военную мощь. Их вызов носил и политический характер. Урок первых десятилетий XX века состоял не только в том, что, как об этом часто говорят, демократии были слабы. Конечно, у них имелись свои слабые стороны, но они были намного более жизнеспособными, чем монархические и аристократические режимы, на смену которым они пришли. Стратегически важнее было то, что с приходом массовой демократии использование некоторых видов силовой политики становилось все более проблематичным. В ходе Первой мировой войны сами по себе исчезали созданные ещё в конце XIX века такие удобные транзитные пункты, расположенные на четверти и на полпути к демократии, как конституция Бисмарка или ограниченное право голоса в Британии, Италии и Японии. Но прежде чем исчезнуть, рейхстаг и японская «диета» оставались действенным фактором сдерживания устремлений германских и японских милитаристов. Всеобщее или частичное избирательное право для мужчин, а в недавно возникших государствах национальный республиканизм стали нормой повсеместно — от Японии до Соединённых Штатов. Нередко эти образования были ещё довольно слабыми и недостаточно сформировавшимися. Но требования масс, которые отражались в этих новых образованиях, были уже вполне сложившимися, поэтому в условиях, более или менее приближённым к либеральным, любая крупномасштабная империалистическая экспансия представлялась маловероятной.

Националистически настроенным инсургентам все чаще казалось, что они стоят перед выбором между бездеятельным демократическим конформизмом и национальным самоутверждением, движимым некоей новой форой авторитаризма внутри страны. Казалось, компромисса быть не могло. Это была совершенно нетрадиционная формула. До определённого момента историческим примером для инсургентов был Бонапарт, а его вряд ли можно считать традиционалистом. Авторитарные движения межвоенного периода и режимы, ими создаваемые, стали новым ответом на драматические изменения во внешней и внутренней политике. Но такой ответ формулировался постепенно. На протяжении 1920-х годов диктатуры, подобные диктатуре Муссолини, всё ещё оставались редкостью и существовали на периферии. Диктатуры 1920-х годов в Польше и Испании воспринимались как нечто временное. Лишь в 1930-х годах сталинизм, нацизм и японский империализм в своём стремлении бросить вызов статус-кво обретут определённое постоянство. Новый империализм не имел аналогов, а его необузданная агрессия была направлена как против собственного народа, так и против народов других стран. Лицемерие — это единственное преступление, в котором нельзя обвинить нацизм.

Но что позволило государствам-инсургентам решиться на бунт, с самого начала обречённый на провал? Как мы видели в первой части настоящей книги, в Первой мировой войне победила коалиция, которая внешне демонстрировала новый уровень международного сотрудничества. Соединённые Штаты и Антанта вели совместные военные действия. Они объединили свои экономические ресурсы и пытались определить некие общие ценности. После окончания войны Франция, Британия, Япония и какое-то время Италия стремились закрепить эти отношения. Решающим фактором во всех этих расчётах были Соединённые Штаты. В результате переговоров в Версале появилась Лига Наций, до 1930-х годов игравшая роль нового форума мировой политики. Неслучайно, что в 1920-х годах все основные европейские инициативы были так или иначе связаны с Женевой. Но без своего великого политического вдохновителя — президента США — Лига превращалась в символ, определявший основную черту новой эры — незримое присутствие американской мощи. Америка была, по выражению одного британского интернационалиста, «привидением на всех наших застольях»[1500].

Разумеется, Вудро Вильсон рассчитывал, что Америка будет использовать своё влияние, действуя через Лигу Наций. Но, как он дал ясно понять в январе 1917 года в речи, посвящённой «миру без победы», у него не было ни малейшего желания, чтобы Соединённые Штаты возглавили что-нибудь наподобие международной коалиции. Ещё в Версале он дистанцировался от военных союзников. Реальная конструкция, появившаяся в начале 1920-х годов, стала ироническим воплощением устремлений Вильсона. Как отмечал в 1924 году Остин Чемберлен, отход Америки от участия в Лиге Наций в сочетании с зависимостью Британии и Франции от США фактически превращал Америку в «супергосударство», обладающее правом вето на решения, совместно принятые остальными странами мира[1501]. Это было самое меньшее, к чему стремились Вильсон и его преемники-республиканцы.

Всё изложенное в настоящей книге — от «мира без победы» до моратория Гувера в 1931 году — непосредственно связано с этим основным импульсом, общим для сменявших друг друга президентских администраций: использовать привилегированную удалённость Америки и зависимость от неё остальных мировых держав для того, чтобы определять основные параметры преобразований во всём мире. Надо было дать возможность полностью состояться «революции» в Европе и Азии, которая ещё была далека до завершения. Во многих отношениях это был либеральный и прогрессивный проект, осуществляемый на условиях, которые определяли сами Соединённые Штаты.