Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества - Коллектив авторов

говорили, поили, кормили очень хорошо и сами всегда посещали»[132]. Отряды маршалков Иосифа Миочинского и Валевского отличала воинская выправка. Пехота и конница у них «беспрестанно экзерцировалась (упражнялась)». Они стремились к строгому соблюдению военных правил. Так, например, во время «ретирады» (отступления) вели «огонь шквадронами»[133].

В ходе полевых сражений поляки несколько раз строились «по-шахматному». Например, в 1770 г. у Радома конфедераты стойко выдерживали атаки русской кавалерии и трижды вновь строились, пока у них не была отбита пушка. Позднее в том же 1770 г. у деревни Наводице польские отряды, хотя и потерпели поражение, но были «хорошими людьми», т. к. при отступлении сохраняли порядок и даже на неудобной местности смогли трижды построиться в ожидании атаки. В этом бою был убит «известный и храбрый хорунжий» и «славный разбойник» Грабковский[134].

В приказах А. В. Суворов крайне низко оценивает боевые качества польских конфедератов. Вполне вероятно, что это преувеличение, и сделано оно с целью повышения уверенности в победе своих подчиненных. Так, польская кавалерия – сплошной «зброд»: драгуны и карабинеры только «по платью и вооружению» таковые, а гусары – «слабее иных» и «пьянее прочих». Полководец рекомендует своей кавалерии их «фронтом ломать и сильно рубить», атаковать с флангов и тыла, а пленных сдавать в резерв. В документах встречается оценка качества людских ресурсов в польских отрядах. А. В. Суворов отмечает их этническое разнообразие: украинские казаки («совсем нашим подобные»), «беглые венгерские крестьяне» и австрийские дезертиры (последних совсем мало). Их боевые качества также не впечатляют полководца. О венграх он писал, что они «никогда еще не прославлялись»[135]. При этом в рапорте командующему армией в Польше А. И. Бибикову в 1772 г. Александр Васильевич признается, что его беспокоит деятельность Валевского по набору среди населения рекрутов (отправлялся в отряды каждый десятый), причем зачислялись в драгуны «рослейшие гораллы» известные как хорошие стрелки. Также в отрядах Валевского много иностранцев[136].

Последний документ подтверждает наше предположение о составлении приказов с учетом морально-психологических факторов и принижении их реальных боевых качеств.

Достаточно заметную роль в ходе кампании 1768–1772 гг. играл внешнеполитический фактор. В сообщениях П. А. Румянцева и А. В. Суворова отмечается след французов, пруссаков, саксонцев и австрийцев в польских событиях. Иногда их помощь ограничивалась продажей оружия и амуниции по сниженным ценам, денежными субсидиями, а иногда прямым участием в качестве руководителей отрядов польских повстанцев (например, французский генерал Вемениль)[137]. Расчет понятен: силами поляков велась борьба против России с целью не допустить расширения ее влияния в Польше и, как следствие, усиления ее позиций в Европе.

Анализ источников демонстрирует прекрасную обеспеченность поляков как денежными средствами, «богатство у них пороха и свинца», артиллерии, так и поддержку местного населения, которое скрывало от русских места расположения отрядов конфедератов[138]. А. В. Суворов понимал важность лишения повстанцев опоры среди народа. Поэтому был издан рескрипт, «чтоб нигде мятежникам пристанища не давать, ничем им не вспомоществлять, но о них объявлять»[139]. Эта мера внесла свою лепту и приблизила окончание первой польской кампании.

В 1792 г. и 1794–1795 гг. польские повстанцы в боевой подготовке стали намного слабее. Это были уже «иррегулярные толпы», которые имели «худое» вооружение и слепо шли вперед на картечь, не представляя серьезной опасности для подготовленной регулярной русской армии[140]. Снижение боевых качеств поляков может быть объяснено затянувшейся внутренней политической борьбой, приведшей к ослаблению власти и хаосу. Польская шляхта, увлекшаяся политическими интригами, забыла о необходимости иметь сильную армию для защиты от внешних угроз. М. И. Кутузов характеризовал деятельность Сухоржевского, одного из лидеров польских повстанцев, переправившегося в Молдавию с крупным отрядом в 1793 г., как «сумасбродство», «буйство». Самого Сухоржевского называл «ветреным», «наглым» и «сей толпы водителем»[141]. Другим фактором служило фактически установившееся внешнее управление страной, поддерживаемое иностранными войсками и не допускавшее, видимо, создание польских регулярных сил.

При этом, по мнению российских полководцев, Т. Костюшко был серьезным противником. Так, М. И. Кутузов пишет о «предпринятом подвиге на мятежника Костюшку». П. А. Румянцев в письме Суворову высказывал соображение, что после пленения Костюшко «страх и ужас» овладел польскими войсками, и Александр Васильевич обязательно воспользуется этим случаем и одолеет противника без помощи союзников. Но даже плененный Костюшко представлял собой символ и таил угрозу. Поэтому Румянцев рекомендовал как можно скорее и тайно везти его в Санкт-Петербург[142].

Значимыми в формировании картины мира были христианские ценности и отношение к вере в целом. Фактор религиозности наиболее ярко прослеживается у Александра Васильевича Суворова, являющегося глубоко религиозным человеком. Часто в его приказах, рапортах, письмах отдается благодарность божьей помощи: «русский бог велик», «с нами Бог», «милостию Божию», «Боже, пособи кончить кампанию», «Измаил взят, слава богу!»[143]. Для П. А. Румянцева и Ф. Ф. Ушакова религия тоже играла важную роль, но в их документах не встречается такое частое и эмоциональное восхваление божьей помощи. Так, П. А. Румянцев сообщал, что в честь победы при Ларге (1770) «богу благодеявшему нам принесли мы благодатные мольбы»[144]. Ф. Ф. Ушаков в своих рапортах о победе у мыса Калиакрия (1791) признавался в «дарованной от Всевышнего <…> победе». Незадолго до этого сражения он уповал на «помощь божию». Он смиренно принимал влияние сверхъестественного: «всевышнему угодно было только провидением своим спасти» многие турецкие корабли[145].

Наиболее рельефно тезисы о влиянии религиозности прослеживаются в образе, сложившемся у А. В. Суворова о турках и французах. В отношении первых, мусульман, полководец употребляет слова «варвары», «бусурмане» и «неверные»[146]. В документах П. А. Румянцева также встречаются отсылки к религиозному различию с турками, но на порядок реже. В отношении османов он применяет эпитеты: «магометане», «гонители христианства». Резче высказывается о турках лишь в манифестах к населению Молдавского княжества и к сербским князьям, в которых призывает воспользоваться удобным моментом для свержения «ига магометанского»[147]. Но это и понятно, ведь сама цель манифестов – агитационная, требующая большей эмоциональности. В отличие от А. В. Суворова и П. А. Румянцева у М. И. Кутузова и Ф. Ф. Ушакова в донесениях не прослеживается связи с религиозным различием противника. Вероятно, такое толерантное отношение могло отчасти повлиять на привлечение М. И. Кутузова позднее к дипломатической службе. Присущая А. В. Суворову эмоциональность может быть объяснена его психологическими особенностями. Ведь по темпераменту он был холериком, т. е. горячим, страстным, импульсивным, ярко реагирующим[148]. При сравнении с другими военачальниками это отличие особенно выпукло проявляется.

Анализ документов П. А. Румянцева в период ведения переговоров в 1772 г. позволяет реконструировать