Спорим, будет больно! - Кира Фарди

– Потому что впереди тебя ждет операция. Глаз спасать надо. И вообще, зачем ты человека ударила?

– Какого?

Перед глазами мелькают картинки: я вижу мажора и нападаю на него.

– Сволочь потому что! Они же Зинку…

Невольно текут слезы и сразу отдаются резью в глазах.

– Лучше потерпеть и не плакать, – советует медсестра.

– Но как же…

– Вот зря ты дала волю эмоциям, зря, – качает она головой и вздыхает. – Завтра придет полиция. На тебя подали иск за причинение телесного и материального ущерба.

– Что? – голос отказывается повиноваться. – Кто посмел?

– Я не знаю. Спросишь у детективов. Они всю неделю у твоей палаты ошиваются.

– Но я же… мы с Зинкой… пострадавшие. Это нас полиция защищать должна.

– Ты так думаешь? И зря. Защищают тех, у кого деньги. И чем больше денег, тем лучше защита.

Медсестра хмыкает и выходит из палаты, оставив меня в полном раздрае чувств. Да, я ударила кулаком мажора, это видели все, не спорю. Но что может сделать девичий кулачок с накачанным спортсменом? Он даже не ойкнул. Получается, просто хочет поглумиться?

– Ублюдок! Сволочь! – ругательства сами срываются с губ. – А еще рыцарем казался. Стоп!

Мысли делают крутой поворот и плывут в другом направлении. Впервые моя голова полностью очистилась от лекарств и начала размышлять здраво. Никто не видел, что именно я бросила камень в дорогую машину, это еще доказать надо. Рядом никого не было.

И опять мысли делают виток.

А попытка изнасилования? Трясу головой и морщусь: боль стреляет в глаз. А то, что два парня выскочили из сарая, а нас бросили там гореть заживо? Это ничего не значит?

В полной уверенности в своей правоте я жду полицию. Видимо: доктор уменьшил мне дозу обезболивающих, потому что я вдруг начинаю чувствовать боль. Руки просто горят огнем, на месте глаза вообще творится что-то непонятное. До сегодняшнего дня мне делали перевязки под наркозом, так сказала мама.

Но это время, кажется, прошло.

Двое детективов входят в палату в сопровождении врача. Здесь же мама и папа. На отца смотреть страшно. Он поседел за эту неделю, осунулся, только черные глаза блестят лихорадочно из-под густых бровей.

– Пап-ка, – всхлипываю я.

Он бросается ко мне, обнимает за плечи и шепчет срывающимся голосом:

– Держись, дочка, я с тобой.

– Господа, у вас десять минут. Больная еще плохо себя чувствует.

Один полицейский садится к столу, вытаскивает записную книжку и ручку, а другой подтягивает стул к кровати.

– Девушка, вы не будете возражать против записи? Так быстрее.

Я растерянно перевожу взгляд с родителей на врача, отец едва кивает. Что ж, он прав. Мне нет резона лгать и изворачиваться.

Я рассказываю все до мельчайших подробностей. Тот, что сидит у стола, периодически что-то пишет, потом задает вопросы.

– Говорите, вы не видели акт насилия?

– Я хорошо слышала, как эти мерзавцы…

Дыхание перехватывает, закрываю глаза.

– А молодые люди утверждают, что что вы сами к ним липли.

– Кто? Я? – от возмущения даже забываю о боли. – Весь дискач видел, как я отшила этого Тоху.

– Ну, на глазах у людей отшила, а потом заигрывала с Артуром Уваровым.

– Я? – от шока даже слов не нахожу. – Он же сам за мной пошел, до дому проводил.

– А ты не возражала.

– Надо было камнем в него кинуть?

– Раз пришла домой, там надо было и оставаться, – резко сказал полицейский. – Если бы ты не вернулась…

От слов детектива мне становится плохо. Он прав, сто раз прав! Из горла рвется крик отчаяния, я подавляю его, дышу часто и поверхностно, но ничего не получается.

– Я… я… не… хотела, – я паузами выдавливаю из себя слова. – Я волновалась… плохо все было… и Зинка… плохо все…

– Надо было сказать директору клуба, он разобрался бы, – назидательно поднимает палец полицейский у стола. – Серьезные проблемы пусть решают взрослые.

– Но что я бы ему сказала?

Крик все же срывается с губ, взлетает к потолку и обрушивается на головы гостей. Мама всхлипывает и закрывает лицо ладонями, папка бьет кулаком по столу так, что чашка подскакивает, а ложечка падает на пол.

Но самое страшное не это – чувство вины буквально разрывает меня на части. Зачем я вернулась? Зачем?

– А-а-а…

– Доченька, Варечка, не надо так! – бросается ко мне мама.

Она обнимает меня, гладит по ежику волос, но я не реагирую на нежность и ласку: в голове звучат только беспощадные слова детектива:

– Если бы ты не вернулась…

Если бы я не вернулась, Зинку бы поимели двое, и все закончилось бы только ее разочарованием и слезами. Наивная деревенская девушка познала бы правду жизни и навсегда перестала бы доверять мужчинам.

– Вы не правы! – выкрикиваю я, сверля одним глазом детектива. – Не правы!

Свеча могла упасть, сарай мог бы загореться и без моего участия. Мажоры бы спокойно бросили подружку. Все могло быть или не могло. Теперь уже время назад не вернуть, ситуацию не исправить.

– В чем я не прав?

– Вы не были там, – сипло закашливаюсь, почти теряя сознание. – Не смейте меня судить!

– Зачем в сарай пришла?

– Искала подругу, услышала голоса…

– И разбила машину, чтобы с помощью сигнализации вытащить парней из дровяника?

– Нет! Нет! – отчаянно качаю головой. – Как вы можете? Как? Из них разве кто-то пострадал? Это они свечку уронили, пожар сделали, а потом еще и нас на смерть бросили.

– Тихо, тихо, не надо так! – успокаивает меня доктор и делает сигнал медсестре. Та сразу хватается за шприц.

Врач мрачнее тучи: ситуация складывается странная и не в нашу с Зинкой пользу. Отец не выдерживает. Он вскакивает со стула и толкает полицейского у кровати.

– Убирайтесь! Немедленно! Иначе…

– Нападение на представителей закона при исполнении? – грозно рявкает детектив.

– Да какой ты представитель закона? Выворачиваешь все наизнанку.

– Ваша дочь сама залезла в штаны к богачу, сама пришла в сарай, а теперь жертву из себя строит?

– Я верю своей дочери! Верю!

Полицейские хватают батю под руки и выволакивают из палаты. Но я нахожусь в таком состоянии, что уже не понимаю, что дальше делать и как жить. Больница, перевязки, следствие проходят будто в тумане. Меня куда-то возят, что-то делают, о Зинке вообще молчат.

Мама практически живет в палате. Она бодрится, но я слышу, как она плачет ночами и с кем-то переписывается по телефону. Руки потихоньку заживают, но я еще не могу ни есть, ни пить сама. А вот с глазом творится что-то странное, жар в глазнице порой становится невыносимым.

Наконец наступает день, когда с лица снимают повязку, но медлят, не поворачивают меня к зеркалу. Я долго готовилась к этому моменту. И врачи, и родители старательно уходили от двух тем: Зинки и моего глаза.

– Ты только не расстраивайся, – тихо говорит Михаил Андреевич, мой доктор. – Пластика нынче творит чудеса. Да и когда окончательно заживет, будет выглядеть лучше.

– Пластика? – повторяю я осипшим голосом. – Но на пластику надо много денег.

– По квоте сделают все бесплатно, не волнуйся. Но реабилитацию придется самим…

– Показывайте уже!

Я сначала не узнаю себя в отражении. Это что за Квазимодо с торчащими короткими волосами, с красным лицом и страшным глазом? Набрякшее веко наполовину закрывает радужку.

– Нет! Нет! Это не я! – отшатываюсь от зеркала, убегаю в коридор.

– Варечка, миленькая, – несется за мной мама. – Пожалуйста!

Она обнимает меня и ведет обратно в перевязочную. Я ловлю сочувственный взгляд постовой медсестры. Санитарки, только что болтавшие у входа в палату, тоже замолкают и хватаются за ведра.

Я медленно приближаюсь к зеркалу, разглядываю уже себя без паники, оцениваю ситуацию разумом, не эмоциями.

Пострадала правая половина лица, потому что именно стой стороны стоял тлеющий мешок с известью. Кожа красная, но без ожога. Он пришелся на глаз и веки. Отек спадет, в этом я не сомневаюсь, но вот зрение…

– Почему я ничего не вижу этим глазом? – поворачиваюсь к Михаилу Андреевич.

– В этом вся и проблема, – вздыхает он. – Нужна операция.

– А что с веком? Оно поднимется?

– Трудно сказать. Но пока птоз сохраняется.

– Красавица! – пытаюсь быть ироничной и смелой. – А как Зинка себя чувствует? – спрашиваю его. – Поправляется?

За две недели пребывания в больнице меня ни разу не отвели к подруге.

– Варя! Нужно подписать вот эти бумаги, чтобы