Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

отнести к той же невыразительности; однако в его тугих словах было всегда много глубины, знаний и особенно его большой души. Без души он ничего не умел делать. Краснобаю легко было отмахать целую речь, Яковлеву трудно было каждое слово. Он знал цену слова, и не понимать этого в Яковлеве могли только неглубокие люди. Но зато в личной беседе он раскрывался, раскрывался большой и сложный мир этого скромнейшего человека, его высокие требования к нравственному облику людей, его бережливое и — можно без затруднения применить это старомодное слово — святое отношение к писательскому делу.

Искусство литературы было для него теснейше связано и с другими видами искусства. Он понимал живопись, долгие годы собирал произведения живописи, не пропускал почти ни одной выставки, и некоторое время у него была целая картинная галерея. Искусствоведы считали его в деле понимания изобразительного искусства своим человеком. В его скромной квартире висели картины и Репина, и Левитана, и Поленова, и Врубеля; он никогда не уставал восхищаться живописью, и более постоянного посетителя и Третьяковской галереи и очередных выставок трудно было представить себе среди писателей.

Эта широта охвата явлений шла, конечно, от широты духа, иначе это и не может быть. Мир для Яковлева был беспределен, красота мира проявлялась во всем, и, человек впечатлительной души, он не переставал восхищаться и радоваться. То он побывал на Волге и рассказывает о ледоходе у Вольска, о пробуждении волжской весны; то, вернувшись из Сормова, не устает восхищаться выпускаемыми старинным заводом судами; то он совершает поездку на электровозе под Новосибирском и, вернувшись, уже тяжело больной, говорит о великолепии этого движения, и кажется, что, проживи еще сто лет, он не постареет душой, отзывчивой ко всем явлениям жизни.

Он неизменно восхищался любым проявлением трудолюбия писателя, сам неутомимый труженик. В своих письмах из Москвы в тяжелые годы войны он писал мне на фронт:

«Встречаюсь со многими. Вчера был у Пришвина — он читал нам троим свою новую повесть «Ключи правды». Хорошо! Вышла в свет в «Сов. писателе» его книга «Лесная капель». Очаровательная книга! Если увидишь где, купи, укради, но имей у себя постоянно. Не книга, а озон. Еще был у Сергеева-Ценского — он спешит закончить роман... Вот работает старец! Нам, «молодым», у него следует поучиться. Так же замечательно работает другой старец — Вересаев. Закончил перевод «Одиссеи» и «Илиады». 27000 стихов!.. Это будет вклад в русскую культуру».

В другом месте, говоря о войне, он пишет: «...в такое трудное время писатель должен быть с народом, выносить все лишения, дышать одним с ним воздухом», — и тут же сообщает, как много он работает и как все-таки главное не дается ему.

Судьба русских писателей в прошлом всегда волновала его, и он никогда не переставал ужасаться, какая малая мера времени была им отведена для жизни. Он любил жизнь, хотел, чтобы человек жил долго, много сделал; он сам мечтал о долголетии.

— А интересно жить... нет, нет, надо обязательно подольше пожить, жизнь прекрасна.

Александр Степанович Яковлев принадлежит к тому поколению литераторов, которые начинали советскую литературу. Он был несколько старше многих из нас по возрасту и вступил в литературу, имея за плечами опыт журналиста. В своей автобиографии он пишет, что был и телеграфистом, и почтовым чиновником, и студентом историко-филологического факультета, и журналистом, и санитаром, уйдя добровольцем на фронт в первую мировую войну. Он шел сложным путем, свойственным многим ищущим людям в ту смутную эпоху, которая предшествовала Октябрьской революции. Сил было много — нравственных неистраченных сил, — но, как и для ряда людей, не уяснивших для себя правды освободительной борьбы рабочего класса в России, путь этот был полон бросков в ту или иную сторону, и когда свою автобиографию, написанную в 1925 году, Яковлев заключает словами: «Россия, человечество и человечность становятся моей новой религией», — это означает, что он нашел наконец свою цель и выверил для себя трассу своего жизненного пути.

Они доказал это во все последующие годы своей литературной работой. Всюду, где только мог, он успел побывать, обо всем, что попадало в поле его зрения, он писал, радуясь росту родной страны, восхищаясь делами ее народа, определяющими судьбы огромной части человечества. Теплота писательской души остается в книгах. Эта теплота ощущается в каждой строчке, написанной Яковлевым. Он по своей органической природе не мог и не умел писать неправды. Я вспоминаю, как, прочитав однажды одну неискреннюю, хотя и на остро-современную тему, притом с писательской умелостью написанную книгу, он сказал мне, ужасаясь и, как обычно, не сразу подбирая слова: «Понимаешь... но ведь это что же... это ведь все выдуманное, ну, право же, ну, не может же писатель так писать». Он умел с такой же страстью возмущаться, как и восхищаться. В его внешне сдержанной натуре, натуре самовоспитанной, обузданной, — а он умел себя обуздывать, — таились стиснутые силы страстного, поистине волжского темперамента. Волга, как это мы знаем на примере не одного великолепного волжанина, будь то Горький или Шаляпин, — сама по себе располагает к широте, к ощущению природы, к могучему внутреннему движению. Яковлев был из числа волжских натур. Но любое буйство души он умел смирять поразительной дисциплиной самовоспитания. Просматривая книги из его библиотеки, я прежде всего находил в них подчеркнутые Яковлевым места, касавшиеся силы воли и ее воспитания. Только в личной беседе он иногда не сдерживал себя, чуть косноязычно выражая возмущение той или иной фальшивой нотой в литературе или несправедливостью.

В нем жил беспокойный дух. Появившись после долгого отсутствия, посидев самое большее полчаса или час, Яковлев уже торопился: «Ну, я пойду...» — и всегда больших трудов стоило задержать его на лишние полчаса. «Я пойду» означало — «пойду поработаю». Еще одна-две страницы в его большой, огромного формата рукописи (обратившись к его литературному наследству, я был поражен, что рукописи некоторых его романов занимают чуть ли не целую полку). Он уплотнял время для работы. Он боялся проспать часы рассвета, когда надо было уже садиться за рабочий стол. Он хотел жить для того, чтобы работать, и работать для того, чтобы жить. И как жаль, что по свойству своей беспокойной натуры он так разбрасывался, не был целеустремлен, о чем он сам сетовал, брался сразу за многое, упуская иногда основное.

Думая о Яковлеве, я убежден, что в советской литературе имя его не будет забыто. К книгам Яковлева вернутся не раз, и молодой наш читатель добрым словом помянет писателя, который во всех своих книгах прославлял жизнь и