Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

Духа кто не угасила?

Кто на сердце процвела?

Родина: и сил просила,

Родина: и сил дала!

Силу, которую дала Новикову родная земля, всегда почувствуешь в его книгах, и, право, для творческой биографии писателя этого так много, что можно ничего и не прибавлять.

ВЕРА ФИГНЕР

В Вере Фигнер было очарование душевной чистоты. В маленьком, сухоньком теле этой восьмидесятилетней старушки была стиснута огромная воля. Ее душевная принципиальность и строгость поражали именно тем, что, пронесенные с далеких семидесятых годов, они только больше утвердились со временем. Такой была Вера Фигнер на протяжении всей долгой своей жизни. Двадцать лет провела она в казематах Петропавловской, а затем Шлиссельбургской крепости, но какую жесткую отповедь услышал бы тот, кто посмел бы назвать ее жизнь трагической! Жизнь, обращенная к одной цели, жизнь, обогащенная нравственным опытом, не может быть названа трагической. Двадцать лет заключения в крепости и двадцать лет не угасающего ни на миг духа, несломленной воли — вот итог этой жизни, богатой духовными радостями.

Для моего поколения эта маленькая старушка с ровным, слабым голосом, с аккуратным прямым пробором в редеющих молочных волосах казалась сколком истории. Фигнер ходила в народ, с ее именем связана «Народная воля», это уже не десятилетия, а — кажется — столетье назад... но Фигнер меньше всего могла жить лишь в мире воспоминаний и прошлого. Пока ее слабая рука еще водила пером, Вера Фигнер продолжала действовать. Нежным, аккуратным почерком с подписью без росчерка писала она письма, обращаясь с просьбой о книгах, которыми снабжала деревню, о чем-то всегда хлопотала, кому-то помогала, о ком-то заботилась. Она имела право на заслуженный покой, но находила покой только в действии. Бездействовать она не могла, это было не в ее природе. Свыше семидесяти лет она действовала, и даже двадцать лет заключения были для нее тоже действием, ибо только действенная душа могла сохранить в нетронутости свое нравственное начало.

Вера Фигнер когда-то писала стихи. Но стихи лишь как выражение лирического состояния души были ей несвойственны. Стихи, по традиции семидесятых или восьмидесятых годов, были для нее только разновидностью выраженного гражданского чувства. Она была очень скромна, и однажды понадобилось много усилий, чтобы уговорить ее прочесть какие-нибудь из этих стихов.

— Я ведь отрицательно отношусь к художественному значению своих стихов, — сказала она безжалостно. — Это, собственно, скорее мемуары, а не стихи. Так разве, в порядке воспоминаний. — Она задумалась, как бы перебирая в памяти обрывки прошлого. — Вот разве эти...

И своим ровным, чуть дребезжащим голосом, как бы подчеркивая, что стихи эти не имеют поэтического назначения, она прочла:

Нам выпало счастье — все лучшие силы

В борьбе за свободу всецело отдать.

Теперь же готовы мы вплоть до могилы

За дело народа терпеть и страдать!

Она дочитала стихотворение и сказала c подкупающей простотой:

— Вот видите, какие же это стихи... да и написаны они бог знает как давно, больше пятидесяти лет назад. Многих из вас тогда и на свете еще не было.

Но все же она была несколько взволнована этим возвращением к прошлому и, поскольку определила назначение своих стихов, прочла еще одно, пересланное в свое время из крепости: «О нашем будущем мечтая, хочу, чтоб ты дождался дней, когда страна наша родная вздохнет вольней...»

Все это могло бы служить дополнением к очень чистой книге воспоминаний Веры Фигнер о восьмидесятых годах. Но кто же из нас искал блистательных рифм и поэтической техники в бесхитростных песнях, колыбелью которых была двадцатилетняя тюрьма? Может быть, именно в их старомодности, в гражданском чувстве иссеченной музы и было самое располагающее в этих строчках, за которыми Вера Фигнер не признавала права называться поэтическими.

— Ну вот, право, — чуть ворчливо говорила она провожавшим ее с вечера, — вздумали заставить меня читать стихи... Я, конечно, вашу снисходительность к ним отношу за счет интереса к автору: как это он ухитрился прожить столько лет? Если бы у меня были силы, — вздохнула она, — может быть, я принесла бы еще пользу народу!

Даже проживши восемьдесят поистине трудовых лет, из которых двадцать лучших лет были проведены в крепости, Фигнер больше всего думала о том, что не может принести пользы родному народу в той мере, как ей этого хотелось бы. С мыслью о народе она начала свою деятельность, с мыслью о народе закончила долгую, девяностолетнюю жизнь. Она отдала ее народу полно, как могла и умела, но и этого казалось ей мало. Она писала как-то в письме к Якубовичу-Мельшину: «...на такую любовь, на такое горячее отношение надо бы ответить чем-нибудь громадным, каким-нибудь подвигом, — а удастся ли в жизни отплатить деятельностью то, что дано больше всего пассивным перенесением заточения?»

Фигнер считала себя должником перед родным народом. Она была слишком скромна, чтобы приравнять пережитые ею страдания к подвигу.

В полутемном Ваганьковском переулке в последний раз пожал я на прощание руку этой замечательной русской женщины, пронесшей из далеких семидесятых годов незатухающую готовность к действию.

В. ГИЛЯРОВСКИЙ

Трудно и упорно поддавался времени этот человек. Он дрался со старостью. Он отпихивал ее своими все еще крепкими руками бывшего борца. Семидесятилетний, он любил дать пощупать свои мускулы: он был действительно еще очень силен. В молодости он гнул рельсы и сгибал пополам медные пятаки.

Владимиру Алексеевичу Гиляровскому шел восьмидесятый год. Его молодость совпала с молодостью Чехова. Он был весь в воспоминаниях о старой Москве, Москве восьмидесятых или девяностых годов, Москве чиновничьей, акцизной, купеческой, Москве трущоб Хитрова рынка, конок, сухаревского торга, старых московских антикваров и книжников, газетных репортеров, сыщиков сыскного отделения, расправ городовых с подгулявшими подмастерьями или мелкими жуликами. Его воспоминания о прошлом были всегда обличительными, его знание быта помогло Художественному театру осуществить одну из самых блистательных своих постановок — «На дне»: Гиляровский был гидом художественников по Хитрову рынку.

Биография Гиляровского пестрая, эксцентрическая: журналист и борец, знаток конного спорта и один из первых разоблачителей московского дна, мира трущоб, знаток пожарного дела. Весь московский, с московским говорком, с табакеркой, в которой нюхательный табак изготовлен