Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

но ты, которому отпущено так мало времени, неужели ты уже устал?»{1138}. Он решил опираться скорее на образец, чем на право. Он в действительности стал слугой общества; он взвалил на себя все заботы о судах и администрации, даже те, которые поначалу сохранил за собой забывший о собственном решении Луций; он не позволял себе никакой роскоши, обращался со всеми с дружественной приязнью и, будучи столь легко доступен, подорвал свое здоровье. Он не был великим государственным деятелем: он потратил слишком большие средства из общественных фондов на денежные раздачи народу и армии, подарил каждому члену преторианской гвардии по 20 000 сестерциев, увеличил число тех, кто имел право на получение государственного зерна, устраивал частые и дорогостоящие игры и потерял большие доходы, постоянно недобирая налогов и податей; его щедрость, проявлявшаяся столь часто, была не слишком дальновидной, когда зримо вырисовывались угрозы войны или мятежей, а кое-где в провинциях и на широко раскинувшихся границах уже разгорались боевые действия.

Марк прилежно продолжил реформу права, начатую Адрианом. Он увеличил количество присутственных судебных дней и сократил продолжительность процессов. Часто лично выступал в роли судьи, неумолимого к тяжелым проступкам, но чаще всего милостивого. Разработал меры по юридической защите опекаемых от нечистоплотных опекунов, должников от кредиторов, провинций от губернаторов. Он смотрел сквозь пальцы на то, что вторую молодость обретают запрещенные коллегии, легализовал ассоциации, являвшиеся в первую очередь похоронными сообществами, сделал их юридическими лицами, имеющими право наследования, и основал погребальный фонд для бедняков. Марк беспрецедентно расширил систему алиментов. После смерти жены создал благотворительный фонд помощи молодым женщинам; прелестный барельеф изображает таких девушек, толпящихся вокруг Фаустины Младшей, которая сыплет им в подолы пшеницу. Упразднил практику совместного купания в банях, запретил расточать огромные средства на гонорары актерам и гладиаторам, ограничил соответственно их богатству расходы городов на игры, требовал использовать в гладиаторских поединках только затупленное оружие и сделал все, что было в его силах для того, чтобы на аренах не лилась кровь. Народ любил его, но не принимаемые им законы. Когда он записал в армию, отправлявшуюся на войну с маркоманнами, гладиаторов, население выражало свой гнев, не теряя чувства юмора: «Он лишает нас нашей потехи; он хочет заставить нас стать философами!»{1139} Рим готовился, без особой, впрочем, охоты, стать пуританским.

Его несчастьем было то, что его репутация философа и долгий мир при Адриане и Антонине воодушевили мятежников внутри и варваров за пределами Империи. В 162 г. восстание вспыхнуло в Британии, хатты вторглись в римскую часть Германии, и парфянский царь Вологез III объявил Риму войну. Марк назначил способных военачальников для подавления мятежа на севере, но главную задачу — войну с Парфией — поручил Луцию Веру. Луций не пошел дальше Антиохии. Ведь именно там жила Панфея, столь прекрасная и изысканная, что Лукиан думал, будто в ней нашли воплощение все совершенства всех скульптурных шедевров; к этому добавлялся опьяняющий голос, пальцы умело перебиравшие струны лиры, и ум, обогащенный чтением литературы и философов{1140}. Луций увидел ее и, словно Гильгамеш, позабыл о том, где родился. Он предался наслаждениям, охоте, под конец совершенно неумеренному пьянству, а в это время парфяне скакали в глубь пораженной ужасом Сирии. Марк не стал комментировать поведение Луция, но направил Авидию Кассию, второму по значению командиру в армии Луция, план кампании, разработанный настолько совершенно, что, помноженный на полководческий гений Кассия, он помог не только оттеснить парфян назад в Месопотамию, но и водрузить в очередной раз римские штандарты в Селевкии и Ктесифоне. На этот раз оба города были сожжены дотла, чтобы перестать служить парфянам в качестве военной базы для очередного набега. Луций вернулся из Антиохии в Рим и был удостоен триумфа, который по его великодушному требованию разделил с ним Марк{1141}.

Луций принес с собой врага пострашней войны — чуму. Ее первые признаки были замечены среди солдат Авидия в покоренной Селевкии; она распространялась настолько стремительно, что он предпочел отвести свою армию в Месопотамию, пока парфяне ликовали при виде мести со стороны парфянских богов. Отступающие легионы принесли эпидемию в Сирию; Луций взял нескольких из этих солдат в Рим для участия в триумфе; они разносили заразу по всем городам, через которые лежал их путь, и по всем уголкам Империи, куда позднее направило их командование. Древние историки сообщают больше о произведенных чумой опустошениях, чем о ее симптомах; их рписания наводят на мысль о том, что речь идет о сыпном тифе или, может статься, о бубонной чуме{1142}. Гален полагал, что она походила на эпидемию которая опустошала Афины во времена Перикла: в обоих случаях на всем теле появлялись черные пустулы, больные были измучены сухим кашлем, а их дыхание было зловонным{1143}. Стремительно она охватила Малую Азию, Египет, Грецию, Италию и Галлию; в течение одного года (166–167) она уничтожила больше людей, чем было унесено войной. В Риме за один только день от нее скончалось две тысячи человек, среди которых многие принадлежали к аристократическим семействам{1144}; тела выносили за город и сваливали в груды. Марк, бессильный справиться с этим неосязаемым врагом, делал все, чтобы смягчить бедствие; но медицина не могла в ту эпоху дать ему руководство к действию, и эпидемия свирепствовала до тех пор, пока люди не приобрели иммунитет, а все ее носители не умерли. Последствия этого несчастья были неисчислимы. Многие местности настолько обезлюдели, что превратились в леса и пустыни; производство продовольствия сократилось, транспорт был дезорганизован, наводнения уничтожили большие запасы зерна, и после чумы разразился голод. Счастливая hilaritas, которой было отмечено начало правления Марка, бесследно исчезла; люди погрузились в безнадежный пессимизм, жадно внимали предсказателям и оракулам, обволакивали алтари фимиамом и дымом сжигаемых жертв и искали утешения в единственном доступном им месте — в новых религиях личного бессмертия и небесного мира.

Среди всех этих внутренних неурядиц стало известно, что племена, обитавшие вдоль Дуная — хатты, квады, маркоманы, язиги, — переправились через реку (167 г.), разбили двадцатитысячный римский гарнизон и беспрепятственно устремились в Дакию, Ретию, Паннонию, Норик; что некоторые из них перешли через Альпы, победили все армии, направленные против них, осадили Аквилею (близ Венеции), угрожали Вероне и опустошали тучные поля Северной Италии. Никогда еще германские племена не проявляли такого единства и не представляли для Рима столь непосредственной угрозы. Марк действовал с неожиданной решительностью. Он отказался от радостей философии и выступил на войну, которая будет, предвидел он, самой важной