Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

из римских войн со времен Ганнибала. Он шокировал Италию, рекрутируя в армию полицейских, гладиаторов, рабов, разбойников и варварских наемников, пополнив ими поредевшие после войны и мора легионы. Даже боги содействовали его начинаниям: он попросил жрецов чужеземных культов принести жертвы ради благополучия Рима согласно их обрядам; а сам он сжигал у алтарей такие гекатомбы, что имела хождение записка, отправленная ему белыми быками, которые умоляли его не слишком усердствовать ради победы: «Если ты победишь, мы пропали»{1145}. Чтобы собрать средства для войны без повышения налогов, он продал на Форуме с аукциона гардеробы, предметы искусства и драгоценности императорских дворцов. Он принял ряд важных оборонительных мер — укрепил пограничные города на всем протяжении от Галлии до Эгеиды, блокировал проходы в Италию и подкупил германские и скифские племена, чтобы те ударили по агрессорам с тыла. С энергией и отвагой, заслуживавшими восхищения в человеке, который ненавидел войну, он вымуштровал свою армию, превратив ее в дисциплинированную военную силу, возглавил легионы и в ходе полной трудов кампании, разработанной с выдающимся стратегическим мастерством, отогнал захватчиков от Аквилеи и преследовал их до берегов Дуная, пока не пленил или не уничтожил почти всех.

Он понимал, что этим германская угроза не отведена окончательно; но решив, что на какое-то время безопасность обеспечена, он вернулся вместе с коллегой в Рим. По пути Луций умирает от апоплексического удара, и молва, которая, как и политика, не ведает сострадания, нашептывала, будто его отравил Марк. С января по сентябрь 169 г. император отдыхал дома от трудов, которые едва не сломили его хрупкое тело. Он страдал от болей в желудке, которые иной раз настолько ослабляли его, что он даже не мог говорить; он боролся с болезнью, питаясь чрезвычайно умеренно — легко перекусывая раз в день. Те, кто знал, в каком состоянии он находится и чем питается, удивлялись его трудам во дворце и на поле брани и могли только констатировать, что решимость позволяет наверстывать ему то, в чем отказала ему природа. В некоторых случаях он призывал к себе знаменитейшего врача эпохи — Галена из Пергама, — которого ценил за то, что тот прописывал императору естественные, простые снадобья{1146}.

Возможно, череда внутренних неприятностей наряду с политическим и военным кризисами усугубили его недуг и сделали его стариком уже в сорок восемь. Его жена Фаустина, чье прелестное личико дошло до нас на множестве скульптурных портретов, едва ли испытывала восторг от того, что ей приходится делить ложе и стол с воплощением философии; она была полным жизни созданием, которое стремилось жить более радостной жизнью, чем мог предложить ее положительный супруг. Городские слухи обвиняли ее в неверности; мимы высмеивали Марка, выставляя его рогоносцем и даже перечисляя имена его соперников{1147}. Как и Антонин в случае с Фаустиной-матерью, Марк молчал; он даже продвигал по службе предполагаемых любовников жены, оказывал Фаустине всевозможные знаки любящего внимания, обожествил ее после смерти (175 г.) и благодарил в своих «Размышлениях» богов за «столь покладистую и любящую жену»{1148}. Мы не располагаем доказательствами, на основании которых могли бы осуждать ее{1149}. Из четырех детей, которых она ему подарила и о которых он говорит с неизменной и страстной нежностью в письмах к Фронтону, один ребенок — девочка — умер в детстве; оставшаяся в живых дочь страдала от выходок Луция и вдовствовала после его смерти. В 161 г. у Марка родились сыновья-близнецы; один из них умер сразу после родов, вторым был Коммод. Любители скандалов утверждали, что им наградил Фаустину некий гладиатор{1150}, и всю свою жизнь Коммод делал все возможное, чтобы оправдать эти подозрения. Но в детстве он был весьма миловиден и силен; Марк испытывал к нему простительную слабость, представлял его легионам в манере, символически наводившей на мысль о том, что он представляет им своего преемника, и нанял лучших римских учителей, чтобы сделать его пригодным к несению обязанностей императора. Юноша предпочитал постигать науку винопития, танца, пения, охоты и фехтования; он развил в себе вполне понятное отвращение к книгам, ученым и философам, наслаждаясь общением с гладиаторами и атлетами. Вскоре он превзошел всех своих приятелей в искусстве лгать, кровожадности и грубости речи. Марк был слишком добр, чтобы проявить необходимое величие, обуздав сына или отказавшись от него. Он продолжал надеяться, что воспитание и ответственность отрезвят его и сделают настоящим царем. Одинокий император, изнуренный, с нечесаной бородой, с глазами, утомленными от забот и бессонницы, отвернулся от жены и сына и обратился к решению задач управления и войны.

Набеги центральноевропейских племен приостановились ровно настолько, чтобы позволить перевести дыхание. В этой борьбе за сокрушение Империи и высвобождение варварства из ее оков мир был не более чем перемирием. В 169 г. хатты вторглись в римские области в верхнем течении Рейна. В 170 г. хавки атаковали Бельгику, а другое их войско обложило Сармизегетузу; костобои переправились через Балканы в Грецию и разграбили элевсинский Храм Мистерий, находившийся в четырнадцати милях от Афин; мавры, покинув Африку, высадились в Испании, и новое племя — лангобарды, или ломбарды, — впервые появилось на берегах Рейна. Несмотря на сотни поражений, плодовитые варвары становились все сильнее, а бесплодные римляне слабели. Марк понимал, что ныне идет бой не на жизнь, а на смерть, что один из противников должен уничтожить другого или погибнуть. Только человек, с детства впитавший римские и стоические представления о долге, был способен пережить столь полное перевоплощение из мистического философа в компетентного и победоносного полководца. Но философ в нем не умер, он по-прежнему скрывался под доспехами императора; в самые тревожные мгновения этой Второй Маркоманской войны (169–175 гг.) в своем лагере напротив позиции квадов у реки Гран[86] Марк пишет ту небольшую книгу «Размышления», которая явилась главным памятником его жизни. Мимолетный взгляд на этого хрупкого и подверженного заблуждениям святого, размышляющего о проблемах морали и предопределения, находясь во главе огромной армии, принимающей участие в судьбоносном для Империи конфликте, позволяет нам лицезреть одну из самых интимных картин, сохраненных временем, чтобы мы могли помнить об одном из его гигантов. Преследуя днем по пятам сарматов, ночью он мог писать о них с симпатией: «Паук, схвативший муху, мнит, будто совершил великое деяние; так же думает и охотник, затравивший зайца… и тот, кто одолел сарматов… Разве не похожи они все на разбойников?»{1151}.

И тем не менее он сражался с сарматами, маркоманами, квадами, язигами шесть тяжелых лет, победил их и