Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

Марк Анний Вер родился в Риме в 121 году. Аннии переселились в город около века назад из Суккубо, близ Кордовы; по-видимому, еще в Испании их честность завоевала им когномен Verus — «правдивый». Через три месяца после рождения мальчика умер его отец, и он был взят в дом богатого деда, бывшего тогда консулом. Адриан бывал частым гостем этого дома; он восхищался мальчиком и видел, что тот слеплен из царского материала. Редкому мальчишке доводилось иметь столь благотворное детство или столь горячо благословлять доставшуюся ему судьбу. «Богам, — писал он пятьдесят лет спустя, — обязан добрыми дедами, добрыми родителями, доброй сестрой, хорошими учителями, хорошими родственниками и друзьями, почти всем из того, что у меня есть хорошего»{1133}; время уравновесило его счастье, наградив его порочной женой и беспутным сыном. Его «Размышления» перечисляют добродетели, которыми обладали эти люди, и уроки, которые они ему преподали: он научился у них скромности, терпению, мужественности, воздержанности, благочестию, благожелательности и «простоте жизни, совершенно далекой от привычек богачей»{1134}, хотя богатство окружало его со всех сторон.

Никогда еще ребенок не воспитывался столь настойчиво. В детстве он познакомился с храмовыми обрядами и службой жрецов; он затверживал наизусть каждое слово древней и совершенно непонятной литургии; хотя впоследствии философия и пошатнула его веру, он никогда не прекращал усердно исполнять древние изнуряющие ритуалы. Марк любил игры и спорт, даже ловлю птиц и охоту, и было предпринято несколько попыток вышколить не только его ум и характер, но и тело. Но семнадцать преподавателей в детском возрасте — это гандикап, который легко не преодолеть. Четыре грамматика, четыре ритора, один юрист и восемь философов делили между собой его душу. Самым знаменитым из этих учителей был Марк Корнелий Фронтон, который преподавал ему риторику. Юноша любил его, осыпал всеми ласками, на какие способен привязанный и царственный ученик, обменивался с ним письмами, полными доверительного очарования, и все же отвернулся от ораторского искусства как от чего-то пустого и бесчестного и полностью посвятил себя философии.

Он благодарит своих учителей за то, что они избавили его от занятий логикой и астрологией, благодарит стоика Диогнета за то, что тот освободил его от власти суеверия, Юния Рустика за то, что тот познакомил его с Эпиктетом, и Секста из Херонеи за то, что тот научил его жить в согласии с природой. Он признателен своему брату Северу за рассказы о Бруте, Катоне Утическом, Тразее и Гельвидии; «от него я получил представление о государстве, в котором закон един для всех, о политии, граждане которой пользуются равными правами и свободой слова, представление о царственном правлении, которое уважает в первую очередь свободу своих подданных»{1135}; здесь стоические представления о монархии облекаются полнотой государственной власти. Он благодарит Максима за то, что тот научил его «управлять самим собой и не сбиваться с пути; бодрости во всех обстоятельствах и правильному смешению мягкости и достоинства и умению исполнять намеченное без жалоб»{1136}. Ясно, что ведущие философы того времени являлись скорее жрецами без религии, чем далекими от жизни метафизиками. Марк относился к ним настолько серьезно, что на какое-то время с головой ушел в аскетизм, едва не разрушив этим и без того не слишком крепкое здоровье. В возрасте двенадцати лет он надел на себя грубый плащ философа, спал на соломенной подстилке, положенной прямо на полу, и долго сопротивлялся увещеваниям матери пользоваться кроватью. До того как стать человеком, он уже был стоиком. Он приносит благодарность за то, что «сохранил цвет своей юности; что не стремился стать мужчиной прежде положенного времени, но скорее даже слишком долго откладывал это событие… что мне никогда не приходилось иметь дело с Бенедиктой… что, наконец, когда я иной раз влюблялся, вскоре наступало охлаждение»{1137}.

Два авторитета отвратили его от того, чтобы стать профессиональным философом или святым. Прежде всего — государственная служба; с юности ему доверялись некоторые, пусть и не слишком значительные, зато ответственные должности; реализм администратора разбавил идеализм погруженного в медитации юноши. Другим авторитетом явился Антонин Пий, с которым он был очень близко связан. Он не мучился сознанием того, что Антонин слишком зажился на этом свете, и продолжал свою жизнь, замечательную стоической умеренностью, философскими занятиями и официальными обязанностями, пребывая во дворце и продолжая свое затянувшееся ученичество; образец преданности и порядочности при пользовании властью, явленный ему приемным отцом, чрезвычайно сильно повлиял на его становление. Имя, под которым мы его знаем — Аврелий, — являлось родовым именем Антонина, которое Марк и Луций приняли сразу же по усыновлении. Луций избрал жизнь светского повесы, грациозного коллекционера радостей жизни. Когда в 146 году Пий пожелал обзавестись соправителем, который взял бы на себя часть государственных дел, он назвал своим наследником одного Марка, оставив Луция править империей любви. По смерти Антонина единственным императором стал Марк; однако, помня о воле Адриана, он тут же назначил Луция Вера своим полноправным коллегой и выдал за него свою дочь Луциллу. В самом начале правления, как и в самом его конце, философ ошибся под влиянием добрых чувств. Раздел власти оказался дурным прецедентом, который при преемниках Диоклетиана и Константина раздробит и ослабит державу.

Марк просил сенат проголосовать за предоставление Пию божественных почестей, выказав безупречный вкус, завершил строительство храма, который Пий посвятил своей жене, и повторно посвятил его одновременно Антонину и Фаустине[85]. Он был чрезвычайно обходителен с сенатом и с радостью замечал, что среди сенаторов появились теперь и его друзья философы. Вся Италия и все провинции твердили об осуществлении Платоновой мечты: царем стал философ. Но он и не помышлял об Утопии. Как и Антонин, он был консерватором; во дворце не вырастают радикалами. Он был философом-царем скорее в смысле учения стоиков, чем платоников. «Никогда не надейся, — предупреждал он себя, — на то, что тебе удастся построить платоновское государство. Хватит и того, что тебе удастся хоть ненамного улучшить человечество, и не думай, что это дело маловажное. Кто в силах изменить мнения людей? Но если чувства останутся те же, что удастся тебе создать, кроме рабства и лицемерия?» Он открыл, что не все люди хотели быть святыми; с грустью примирился он с существованием испорченного и злого мира. «Бессмертные боги согласились бессчетные века терпеть без гнева и даже окружать благословениями столь многих закоренелых злодеев;