Мефистофель русской истории - Сергей Эдуардович Цветков

публичные школы, учреждённые князем Владимиром после принятия христианства, и писанные законы, изданные Ярославом Мудрым в 1016 году, а туземные летописцы трудились над первой правдивой историей европейского Севера.

И как же до сих пор изучали «необъятную историю» девятой части мира? По мнению Шлёцера, этим большей частью занимались «фантазёры» и «высокомерные невежды», которые «дерзко блуждали… в сумрачных дебрях по ту сторону летописей».

Особенно досталось шведам, и в первую очередь Рудбеку – «начитанному дикарю», который пытался свои «сны» и «галлюцинации», выдать за историю. Книгу Страленберга «Историко-географическое описание Северной и Восточной частей Европы и Азии» (1730) Шлёцер находит «совершенно убогой и невероятно неправдоподобной», она «привнесла в историю России огромное количество ошибок, неточностей и бессмысленных утверждений, которые не исправить за долгие годы, и стала классической в Германии, Франции и Англии» и т. д.

«Фантазируйте, – взывает Шлёцер к своим коллегам, – придумывайте, мечтайте, пишите романы, но и называйте это романами! Имя Истории свято – не оскверняйте его!»

«Варяжский вопрос», по его словам, «давно стал крестом для исследователей древней истории северных народов». Он обращает внимание на то, что утверждения шведских историков о шведском происхождении варягов совершенно бездоказательны. Так, Далин в своей «Истории шведского государства» впал в «двойное заблуждение»: «Сначала он предположил, что варяги были шведами, а затем, исходя из этого, посчитал, что Русь в ту эпоху, да и потом ещё долгое время находилась под господством Швеции. Вот так логика!».

«Недоказуемым остаётся, что варяги Нестора были именно шведами», – делает вывод Шлёцер. Наиболее правдоподобной ему кажется этимология, предложенная Юханом Ире, согласно которой «варяг» является буквальным переводом слова «Foederati» (федераты – официальные «союзники» империи из числа варварских народов, состоявшие на военной службе и получавшие жалованье из императорской казны).

«Те, кто считает Рюрика шведом, – пишет Шлёцер, – находят этот народ без особых трудностей. Ruotzi, – говорят они, именно так и сегодня называется Швеция на финском языке, а швед – Ruotzalainen: лишь слепой не увидит здесь русских! И только Нестор чётко отличает русских от шведов. Более того, у нас есть много средневековых известий о шведах, а также тщательно составленный список всех их названий: ни одно из них не указывает, что когда-то какой-либо народ называл шведов русскими. Почему финны называют их Ruotzi, я, честно признаться, не знаю».

Этимологический подход шведских учёных к объяснению исторических фактов в корне неверен. «Неужто, – вопрошает Шлёцер, – даже после всей той разрухи, которую рудбекианизм учинил, пройдясь по древним векам, они всё ещё не устали творить из этимологий историю, а на простом, может быть, случайном совпадении слов выстраивать целые теории?».

Шлёцеру «кажется невероятным, что целый народ заимствовал для собственного обозначения иностранное название другого народа, только потому, что его князья принадлежали к последнему».

Видно, что он не собирался повторять судьбу Миллера, без достаточных научных оснований раздражая русское национальное самолюбие. Громить этимологические фантазии шведских учёных можно было не насилуя научную совесть. Там же, где источники позволяли сделать однозначный вывод – хотя бы чисто отрицательный – Шлёцер был твёрд. Русские (имеется в виду летописная русь), по его мнению, не «были ни славянами, ни готами». Греки «называли их скифами, таврами, тавро-скифами», поэтому «русские» корни лежат где-то в Северном Причерноморье и прилегающих областях.

Следует признать, заключал Шлёцер, что русской истории ещё не существует, ибо главный её источник – летопись Нестора – никем не был ни исследован, ни опубликован.[29] Посылая в 1768 году в российскую Академию наук два первых листа «Probe russischer Annalen», он, в горделивом сознании значимости своего труда, писал: «Теперь знает свет, что изучение русской литературы станет достоянием не только России, но и всего учёного мира… До меня никому не было известно, что такое русские летописи. Сама Академия не знала, сколько имеется в её библиотеке сводов; о их составе и классификации, от чего, конечно, всецело зависит достоверность последних (это – первый исторический закон)… даже термин "критика русских источников" в России впервые услышали только в 1767 г.».

Впрочем, признавался Шлёцер, и сам он «не способен написать связную русскую историю для серьёзных читателей, тем менее для учёных историков-критиков». Эти слова предваряют немецкое издание 1768 года его миниатюрного учебника русской истории до основания Москвы (Geschichte von Russland. Erster Theil bis auf die Erbauung von Moskau im I. 1147), написанного некогда для учеников пансионата Разумовского. Французский аналог этого сочинения «Tableau de l’histoire dе Russie» (1769), по словам автора, был рассчитан на «лиц прекрасного пола». Здесь впервые русская история была разделена не на княжения и царствования, а на пять периодов: Русь рождающаяся, разделённая, угнетённая, победоносная, процветающая. Впоследствии эта периодизация надолго закрепится в университетском преподавании.[30]

Между тем весной 1769 года отпуск Шлёцера подходит к концу. В следующем году оканчивался и его контракт с российской Академией. Шлёцер вновь чувствует себя на распутье. «В 1770 году, – думал он, – по истечении срока моему контракту с Академией, мне уже будет тридцать пять лет; с 860 рублями в Петербурге нельзя пользоваться никакими удовольствиями жизни: приобрету ли я что-нибудь литературными трудами – неизвестно. Профессор не имеет значения в обществе, если он, по крайней мере, не коллежский советник; движение к чинам и большому жалованью медленно, более же скорое к ним движение оскорбит товарищей; во всякой другой коллегии служить было выгоднее, чем при Академии; кто хотел идти дальше и скорее, оставлял её. Я утомился, lassus maris et viarum;[31] пятнадцать лет, проведённые мной между проектами и опасностями, казались мне тридцатью; я жаждал покоя, хотел лениться, жить в тиши и работать, быть независимым».

Шлёцер идёт ва-банк. Вступив в переговоры с Академией, он просит об изменении условий его контракта на следующее пятилетие: чина надворного советника, увеличения жалованья до 1000 рублей в год и, в случае женитьбы, прибавки к этой сумме ещё 200 рублей; выражает готовность вступить навсегда в русскую службу, если ему дадут звание историографа с чином коллежского советника и 1500 рублей жалованья. При этом Шлёцер требовал продлить его отпуск на неопределённое время, под тем предлогом, что для составления комментария к летописям ему необходима Гёттингенская библиотека. Взамен он выражал готовность обучать исторической критике командированных в Гёттинген русских студентов.

В Петербурге требования Шлёцера вызвали возмущение. Профессора Академии, получавшие 860 рублей жалованья без права на туристические поездки по Европе, обиженно надулись; Шлёцера обвиняли в намерении «проедать своё жалованье в Германии». Академическое начальство настойчиво потребовало его возвращения в Петербург, «как будто бы сущность русской службы состояла лишь во вдыхании русского воздуха», – иронизировал Шлёцер в письме к секретарю академической конференции Штелину. – «А ведь… я именно поэтому и подготавливаю страшно много к изданию, что в Гёттингене я в своей области, как рыба