Мефистофель русской истории - Сергей Эдуардович Цветков

И «кто знает, – заключает Шлёцер, – сколь долго пробыли бы они в этом состоянии, в этой блаженной для получеловека бесчувственности, если бы не были возбуждены» нападениями норманнов, которые «назначены были судьбою рассеять… семена просвещения».

Заверяя читателей в том, что «ни один учёный историк» во всём этом не сомневается, Шлёцер, несмотря на своё воспитание в школе научной библеистики, не подозревал, что летописная характеристика «звериной жизни» восточнославянских племён не является историческим свидетельством современника, а восходит к тексту 3-й книги Ездры: «Не погубляй тех, которые жили по-скотски, но воззри на тех, которые ясно учили закону Твоему».[40] Данный фрагмент «Повести временных лет» несёт в себе концептуальный, а не строго исторический смысл. Летописцу важно было представить полян, пусть пока ещё и «поганых», как прочие восточнославянские племена, – людьми, придерживающимися нравственного закона, и потому достойными в будущем первыми в Русской земле принять крещение. Ведь апостол Павел учил, что «когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон. Они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чём свидетельствуют совесть и мысли их…» (Рим. 2:14—15). Отделяя полян от других восточнославянских племён по их «закону», киево-печерский патриот пытался таким образом доказать богоизбранность своих соотечественников, «кыян», – народа-праведника, ради которого Господь «не погубляет» Русскую землю.

Уже в недалёком будущем этим оракулам Шлёцера суждено было стать библией норманнистов, а в более отдалённом – обнаружить странное идейное родство с русофобскими теориями конца XIX – начала XX века о неспособности славян к государственному строительству.

Между тем в самом Шлёцере не было ни капли русофобии. Российская держава, русский народ, русская история, русский язык всегда вызывали у него неподдельное воодушевление. В своих печатных трудах и переписке он неоднократно высказывался о своём «русском патриотизме» и о «моей русской гордости». И это не были пустые слова.

В начале лета 1802 года после долгого перерыва «русский клуб» в Гёттингене начал пополняться новыми лицами. Это были командированные студенты, питомцы Московского университета, к которым присоединилось несколько молодых людей из богатых семей, которые путешествовали за свой счёт. Все они отлично устроились, поскольку даже студентам содержание было определено в 750 рублей. Один из прибывших, Алексей Гусятников, известил своих московских знакомых, что сразу же по приезде нашёл в центре города хорошую квартиру из двух комнат на втором этаже дома. Хозяин снабжал жильцов сахаром, кофе, и вообще «был известен как самый дешёвый и услужливый купец».

В университете молодых людей ждал радушный приём. Многие профессора с симпатией относились к России и молодому русскому императору Александру I; кое-кто даже был не прочь по приглашению российского Министерства народного просвещения занять кафедры в только что учреждённых университетах в Харькове и Вильно.

Но никто не встречал гостей из России с большим радушием, чем Шлёцер. Каждый из них получил приглашение побывать у него дома и каждого он встречал словами: «Вы наполовину мой земляк!» Шестидесятисемилетний Шлёцер окружил русских студентов почти отеческой заботой. Гусятников писал в Москву, что когда ему случилось заболеть, Шлёцер несколько раз лично приходил справиться о его здоровье, а провожая его на родину, «прощался со мною… с такой нежностью, как только с сыном своим прощаться может».

Однажды, перед Пасхой, Шлёцер предупредительно снабдил русских студентов православными богослужебными книгами, чтобы они могли совершить литургию. Наутро молодые люди всей гурьбой двинулись на дом к Шлёцеру христосоваться. Один из них вспоминал: «Почтенный старик принял нас с очевидным удовольствием и уверил, что ему всегда было интересно и мило всё русское, и благодарил, что мы напомнили ему этот обычай».

О России, русской истории и русской литературе Шлёцер мог говорить часами. Александр Иванович Тургенев, сын директора Московского университета, занёс в свой дневник 19 июля 1803 года: «Ввечеру целый час проговорил с Шлёцером и – о чём же? О Ломоносове и Карамзине. Он первого читал почти всего; теперь и последнего читает; и отдавая всю справедливость величественному, сильному слогу Ломоносова, не может он не признаться, что и Карамзина слог в своём роде должен был сделать эпоху в России. <…> Вы можете себе представить, как мне, любящему столько свою отечественную литературу, приятно было слушать суждения о главнейших эпохах её от просвещённого иностранца, который судит не поверхностно, но основываясь на собственном большом чтении русских книг, особливо Ломоносова, коего он при богатой помощи гёттингенской библиотеки прочёл почти всего».

На своих лекциях Шлёцер тоже нередко принимал такой тон, как будто русский патриот беседует со своими земляками. В 1803 году, 15 мая, согласно записи в дневнике Тургенева, «Шлёцер в статистической своей лекции поздравил русских с завтрашним днём, в который минет сто лет, как основан Санкт-Петербург». В другой раз «Шлёцер, говоря о ходе просвещения в Европе, упомянул и о России. Давно ли, говорил он, она начала озаряться лучами его? Давно ли Пётр I сорвал завесу, закрывающую Север от южной Европы? и давно ли Елизавета, недостойная дщерь его, предрассудками своими, бездейственностью угрожала снова изгнанием скромных Муз из областей своих? И теперь, напротив – какая деятельность в государе рассаждать науки, какое рвение в дворянах соответствовать его благодетельным намерениям! "Смотрите"! – вскричал Шлёцер, указывая на усаженную русскими лавку: "вот тому доказательство"!»

А вот его оценка текущих событий, сохранённая тем же Тургеневым: «Между тем, как необузданная Франция предписывает законы почти всей Европе, пусть осмелится она хоть малейшую нанести обиду всемогущей, но не употребляющей во зло своего могущества России, и нарушительница всеобщего покоя претерпит должное наказание… Они одни только держат равновесие в Европе. Та и другая сильны; но могущество одной благословляют, а другой проклинают».

Родителям в Москву Тургенев писал: «Шлёцер мне отменно полюбился за свой образ преподавания и за то, что он любит Россию и говорит о ней с такою похвалой и с таким жаром, как бы самый ревностный сын моего отечества».

По окончании последней лекции Шлёцера в осенний семестр 1803 года русские слушатели устраивают профессору бурную овацию и выкрикивают здравицы.

Трогательным свидетельством преклонения русской молодёжи перед личностью Шлёцера остался поступок четверых русских студентов, которые весной 1805 года отправились в поездку по южной Германии и, проезжая через Нюрнберг в Мюнхен, нарочно сделали большой крюк, поскольку «почли за священный долг» совершить паломничество «на родину почтенного Шлёцера», в Кирхберг.[41] «Место прекрасное… – вспоминал участник этой поездки, Алексей Гусятников. – Замок лежит на прекрутом берегу реки, за которой превысокая гора отделана англинским садом. Мы туда пошли пить шампанское и при всходе на вершину встретили