Мефистофель русской истории - Сергей Эдуардович Цветков

Рурика, от реки Гангеса до Белого моря и до истечения Одера в Балтийское море», которая «принята была всеми русскими за доказанную истину». В 1800 году (самое дно научной пропасти, по Шлёцеру) вышло «Историческое и статистическое изображении России» Андрея Карловича Шторха (1766—1835), где доказывалось, что уже в VIII веке через русские земли пролегал торговый путь, связующий арабский Восток с Северной Европой, и что Рюрик, придя в Новгород, нашёл здесь выгодный торг. Шлёцер обозвал мысли Шторха «неучёными и уродливыми».[37]

Наконец, увидев переиздание сочинения Иоганна Готлиба Георги (1729—1802) о народах, издревле в России обитавших,[38] где в главе о «Россиянах» были «вытащены опять из гробов почившие было… лет 70 тому назад Мосох Яфетович и Скиф, правнук Яфетов», Шлёцер не выдержал: «Тут экспрофессор русской истории потерял всё терпение, с которым он лет 10 смотрел издали на этот плачевный упадок, и написал эту книгу».

Книга называлась «Нестор».

Шлёцер поставил себе целью представить публике «очищенного Нестора», то есть восстановить первоначальный летописный текст, отделённый от позднейших наслоений – вставок и искажений, внесённых продолжателями «Повести временных лет» и «невежественными» переписчиками. Для этого он занялся сличением 15 наиболее исправных летописных списков (из тех 12 напечатанных и 9 рукописных, которые были у него на руках). Текст «Повести временных лет» он разбил на «сегменты», от трёх до пятнадцати строк, в которых выделил слова и выражения, по его мнению, порченые и не принадлежащие Нестору.

В конце каждого «сегмента» был помещён обширный исторический комментарий. Тут несравненная эрудиция автора проявлялась наиболее впечатляющим образом, так как для объяснения того или иного летописного фрагмента или даже одного слова Шлёцер привлекал всю имевшуюся на то время источниковедческую и историографическую литературу.

Однако всё это была только «низшая», или «малая» критика, где Шлёцер выступил главным образом в качестве лингвиста и текстолога. На «высшую» критику – то есть установление достоверности известий «начальной летописи», выплавленной в горниле научной экзегетики, – у него уже не хватило сил. Само «очищение» летописного текста он довёл только до вокняжения Владимира в Киеве (980 год).

«Нестор» увенчал не только многолетние изыскания самого Шлёцера в области русского летописания, но и весь процесс изучения древнерусских памятников в XVIII веке. Впервые в российской историографии вопрос о достоверности сведений источника был увязан с проблемой происхождения текста, а методы историко-филологической критики школы Михаэлиса были предъявлены во всём блеске и на русском материале. Древнерусское источниковедение наконец могло опереться не на шаткие опоры дилетантских и полудилетантских суждений, а на прочную ступень научного метода.

Однако «Нестору» выпала странная судьба. Продолжения в русской науке он не имел. Именно его главная цель – вылущивание из летописных списков древнейшего ядра, «первоначального Нестора», – уже в первой половине XIX века будет признана недостижимой и бесперспективной. Шлёцер представлял русское летописание растянувшимся на столетия процессом бесконечного переписывания и «порчи» Несторова протографа, который один только и был достоин научного изучения в качестве достоверного источника. Летописные списки для него были звеньями одной цепи, перебирая которые (то есть сравнивая их тексты), можно добраться до исходного звена.

Русские учёные XIX – начала XX века подойдут к изучению древнерусского летописания с другого конца. Вместо поиска прототекста «Повести временных лет» (и, соответственно, пренебрежения ко всему тому, что привнесено в него «невежественными переписчиками») они займутся изучением полных текстов летописных сводов, их источников и редакций. С этим подходом и будут связаны революционные открытия в изучении истории русского летописания.

Наиболее глубокое влияние на русскую историческую науку «Нестор» окажет не своим методом исследования летописи, а двумя суждениями о начале русской истории, которые Шлёцер высказал в своих исторических комментариях к летописному тексту.

Говоря об «очищенном Несторе», нельзя было, разумеется, миновать «варяжский вопрос». И вот Шлёцер пишет, разъясняя значение слов «варяги» и «русь»: «Начало Руси – не теперь отыскано, ибо слава ещё принадлежит Байеру, – но выведено из всякого сомнения. Никто, кто только что-нибудь читал о норманнах, не может принять варягов не за кого более, кроме норманнов…».

Это категорическое заявление противоречило тому, что он утверждал в «Probe russischer Annalen» («Опыт изучения русских летописей»): «Недоказуемым остаётся, что варяги Нестора были именно шведами». Шлёцер имеет мужество не скрывать этого факта и извещает читателей, что отказывается от гипотез, которые поместил в «Опыте»: «Через 35 лет позволено себе противоречить, то есть между тем чему-нибудь ещё понаучиться».

Удивительно здесь то, что с тех пор в европейской и российской историографии не было выдвинуто ни одного нового доказательства скандинавского происхождения варягов и руси. Понаучиться чему-нибудь ещё было не у кого. Убеждая читателей в якобы не подлежащем сомнению норманнстве летописной руси, Шлёцер вытаскивает на свет Божий «свидетельство» архимандрита Киприана, «руотси», Рослаген и т. д., то есть все те траченные молью измышления шведских учёных, которые не произвели на него никакого впечатления в 1768 году. По словам самого Шлёцера, изменить своё мнение об этнической природе варягов его заставило лишь более складное изложение всех этих доводов в «Исследованиях по истории восточноевропейских народов» шведского историка Юхана (Иоганна) Тунманна (1746—1778).[39]

И всё же в одном пункте он Тунманна дополнил, а именно развил его тезис о том, что призвание скандинавских конунгов приобщило восточных славян к цивилизации и заложило основы русской государственности. Причём, в свидетели он призвал самый достоверный, с его точки зрения, источник – «очищенного Нестора», по словам которого до прихода варягов славяне (за исключением полян, живущих «кротко, тихо и стыдливо») «живяху звериным обычаем, живяху скотски». И Шлёцер, ухватившись за эти слова, пишет: «Да не прогневаются патриоты, что история их не простирается до столпотворения, что она не так древня, как история эллинская и римская, даже моложе немецкой и шведской. Пред сей эпохой (то есть до призвания Рюрика. – С. Ц.) всё покрыто мраком, как в России, так и в смежных с нею местах…» В другом месте он приравнивает восточных славян IX века по степени дикости к американским индейцам: «А каков был этот север с 800 года, когда мало-помалу начал открываться со многих сторон?.. Люди в нём уже были, но верно не в большом числе: ибо чем им питаться? Люди, разделённые на малые орды, предводительствуемые старейшинами или кациками, которых баснословы, следуя древнему греческому обычаю, называют царями и князьями; люди, очень способные к образованию, которого однако же сами себе дать не могли, а должны были ожидать от внешнего побуждения; люди, не имевшие политического постановления, сношения с иноплеменными, письма, искусства, религии…

Вот так изображает честный Нестор землю свою до Рурика, то есть до 860 года: как пустыню, в которой жили порознь небольшие народы, которых всех исчисляет он подробно и часто с точностью определяет место их