В красном стане. Зеленая Кубань. 1919 (сборник) - Илья Григорьевич Савченко

ящика» был чай и сахар. Пустой ящик из-под асмоловских папирос мы превратили в чайный стол и, усевшись вокруг него, отдались своеобразному файф-о-клоку. Долго молчали. У всех была своя кошмарная безысходная дума. Все считали себя приговоренными. Ночные выстрелы в соседних погребах, еле доносящиеся до нас крики расстреливаемых – все это давало немало оснований для грустных размышлений и пессимистических выводов.

Первым прервал молчание «миллионер».

– Ну хорошо, господа. Попробуем рассуждать. Ведь как-никак есть уже материал для некоторых выводов.

– Вывод один, дорогой мой, – ответил один из офицеров, – вывод «в расход».

– За это, если угодно, пятьдесят процентов. Но ведь есть еще пятьдесят резервных процентов. Каковы же возможности таятся в резерве? Попробуем разобраться. Я сижу здесь пятый день. Вы – около полумесяца, – обратился «миллионер» к читателю суворинской книги, – вы, господа офицеры, около недели. Ну, вы не в счет, – сказал он, прихлебывая из эмалированной кружки чай и смотря на меня.

Вид у «миллионера» был жалкий; испуг точно застыл в его серых глазах, ввалившихся в глазные впадины, нос заострился как у покойника. Его полное, выхоленное тело обрюзгло, стало мешковатым и беспомощным. Он говорил так, как будто был уверен, что кто-то непременно сейчас возразит; он старался своими словами убедить и успокоить самого себя, в своей логике он пытался найти освежающую отдушину, но это ему плохо удавалось. Видимо, построения логики были полярны тем построениям, которые бесформенной тяжелой глыбой конструировались где-то внутри, под сознанием, под логикой.

– Да, – продолжал он, – все мы сидим более или менее продолжительное время. Ведь если бы мы были безапелляционно обречены на смерть в этой Чрезвычайке, зачем же остановка была бы?

– Забыли о вас – вот и остановка. Обождите, вспомнят, может быть, и сегодня вспомнят, – продолжал свои зловещие предсказания все тот же офицер.

У него была потребность будоражить и пугать. Он делал это с какой-то садистской жестокостью. Голос у него был грудной, могучий, сам он был громадного роста и на плечах носил красивую голову с умным выразительным лицом и с глазами стальными, жесткими, видавшими часто смерть. Он приговорил себя к смерти и спокойно теперь ее ждал, и, если сейчас придут палачи, он примет смерть достойно, только, вероятно, скажет палачам что-нибудь вроде этого:

– Стреляйте, господа, только сразу! Неужели еще не научились делать это так, как следует хорошим палачам?!

Когда он говорил своим зловещим грудным голосом, он смотрел прямо в глаза собеседнику и точно гипнотизировал его. Я избегал говорить с ним. От него веяло жутью самоубийцы.

– Сегодня ночью ворвутся и скажут, что никаких резервных процентов нет.

– Типун вам на язык, батенька! Господи, прости и сохрани! Не хороните хоть вы!

– Брось, Ваня… У тебя жестокая душа, – сказал другой офицер, встал и, охватив голову руками, стал большими шагами ходить по темному, мрачному «собачьему ящику». Он раскачивал головой направо и налево, точно говоря этим.

– Жизнь кончается… Жизнь отнимают… А как хочется жить…

– Я не знаю, что вам за охота каркать, право… На душе и без вас как в могиле, – пытался отмахнуться от мрачного собеседника «миллионер».

Мрачный офицер громко рассмеялся, встал из-за стола и, пристроившись у единственного нашего окошка с решеткой, стал глядеть во двор. Только он один и мог это делать. Никто из нас не доставал головой до окна.

Смех точно застыл в нашем погребе. Прошла минута, а смех все еще звучал в ушах, даже не в ушах, смех проник в душу и там заставил ее съежиться, стать холодной, ощутимой. Бывает так, что вдруг начинаешь чувствовать свою душу, она точно материализуется, принимает угловатую, ощутимую сущность.

За чайным столом осталось нас трое. Я курил, суворинский читатель в сотый раз складывал и раскладывал свой носовой платок, придавая ему то форму треугольника, то квадрата. «Миллионер» не переставал вслух думать о резервных процентах.

– Вы не знаете ли, господа, чего-нибудь о трибуналах этих. Ведь это суды?

– Да, суды, – сказал все время молчавший второй «буржуй». – Там судьями рабочие, каторжане, всякая аристократия нынешняя.

– Пусть так. Но ведь это все-таки люди и хоть какой ни на есть, а суд. Пусть строго судят, но суд – это все-таки такая вещь, что можно защищаться, свидетелей приводить. Это ведь не Чека, не произвол, не темный погреб. Там ведь на виду у всех… А ведь нас, наверно, будут судить. Вот ведь и дознание производят… Есть все-таки еще надежда. Ну пусть не пятьдесят, пусть тридцать, двадцать, наконец, процентов. Ведь все-таки есть надежда!

И я, и второй «буржуй» успокоили «миллионера», согласившись с ним, и я рассказал, что, будучи на воле, мне удалось побывать на лекции в клубе имени Ленина, посвященной теме о революционных трибуналах советской России.

– Наша Россия знала несколько видов судов. У нас были мировые судьи, мировые съезды, окружные суды, палаты, сенат и прочее. В Советской России суд единый – революционный трибунал. Наши суды имели базой для своих решений законы Российской империи, выработанные веками. Советская Россия отвергла их, революционные трибуналы были призваны творить суд без писаных законов. Это суд революционной совести, как говорил оратор. Это нечто вроде своеобразного суда присяжных. В положении о трибуналах говорится, что при рассмотрении дела рабочего члены трибунала назначаются из рабочей среды, судят крестьянина, среди судей – крестьяне, судят человека свободной профессии, суд имеет представителей этой категории граждан. Я помню, оратор говорил, что, разумеется, когда судят представителя класса угнетателей или контрреволюционера, то естественно, что ревтрибунал не кооптирует представителей этого жанра граждан советской республики в состав судей! Вас, по-видимому, будут судить без представителей буржуазной сволочи, а меня без участия белого офицерства.

– Ну, а адвоката можно иметь? Не знаете?

– Можно. Раз трибунал имеет представителя революционного обвинения, следовательно, допустимо представительство общественной защиты. В трибунале так: есть официальный прокурор, но может и любой из публики встать и сказать: «Я обвиняю». Это право каждого гражданина. Но зато любой гражданин, казалось бы, может сделать и обратное, встать и сказать: «Я защищаю».

Говоря это, я и сам верил, что трибунал именно таков, каким я нарисовал его, пользуясь случайной лекцией какого-то советского юриста, впрочем, носившего наш университетский значок, только сверху значка не орел двуглавый был, а красная тряпочка или, может быть, бантик.

Мысли мои вертелись не столько около ревтрибунала в это время, сколько около вопроса о возможности бежать. Бежать во что бы то ни стало. Бежать, даже будучи уверенным, что догонит пуля.

«Надо двор осмотреть», – решил я и попросился у наружного часового во двор. Он вызвал двух выводных с винтовками. Пока меня конвоировали в нужное место, я