В красном стане. Зеленая Кубань. 1919 (сборник) - Илья Григорьевич Савченко

«Не перепрыгну, – мелькнула мысль. – Слаб теперь…» Действительно, после тифа эти заборы были не по силам мне.

«Придется бежать по дороге в трибунал…»

И тут же параллельно в голове сейчас же родился вопрос: да поведут ли в трибунал?

«Собачий ящик» жил своей нудной жизнью, когда каждый стук у двери, разговор во дворе рождал мысль, что все кончено. Связи с внешним миром не было. Никаких свиданий. Часовой передавал нам хлеб и пищу казенную, а также принесенную родными суворинского читателя и «миллионера». О газетах и думать не приходилось. Спать ложились с мыслью: «Последняя ночь…»

Просыпались: «Ну, вероятно, сегодня конец…»

Каждый последующий день был наэлектризованнее предыдущего. Каждый день кого-нибудь из нас вызывали. Куда вызывали, никто, конечно, не знал.

– Собирайся такой-то.

Сборы недолгие. Кивнет нам головой и выйдет. Бывало, что вызванный возвращался, а бывало, что и нет.

– Расстреляли, наверное…

– Да ведь его же судить должны были.

– Осудили и расстреляли.

– А может, выпустили?

– Они выпустят!..

Так и бродили в кошмарных догадках. Чека жила неизвестностью. Два раза вызывали и меня. Водили на допрос к следователю.

– Итак, вы не сознаетесь? Запираетесь? – пытал меня следователь.

– Я не могу сознаваться в том, в чем я не участвовал. Секретарем суда я был, это показал я вам еще на первом допросе, а в восстании не повинен. Я скажу даже больше: и вы знаете, что я не уличен в заговоре. Я не знаю, к чему только эти бесплодные допросы. Если есть у вас материал для обвинения – судите меня, нет – не лишайте меня свободы. Я вижу на вас, товарищ, университетский значок, я хотел бы верить, что он дает мне право рассчитывать…

Следователь с университетским значком встал из-за стола и, не дав мне докончить фразы, сказал:

– Дело о вас я сегодня же передаю в революционный трибунал тридцать третьей дивизии.

Попасть к «университетскому значку» было счастьем. Он был следователем по особо важным делам, и его подследственные не испытывали и десятой доли тех ужасов, творимых при допросах «с пристрастием», после которых под глазами у «преступников» появлялись синяки, алели носы, болели скулы и пр.

Когда мои друзья по Чека узнали, что мое дело ведет «университетский значок», они позавидовали мне. Их следователи были несравненно хуже. Малограмотные, озверелые, они не хотели выслушивать показания, если в них не было сознания в инкриминируемых преступлениях, а подписывать «свои» показания приходилось в такой безграмотной редакции, что смысл ее мог понять, пожалуй, один только составитель показания – товарищ следователь.

V. Ревтрибунал. – Речь представителя революционного обвинения. – Моя защитительная речь. – Новый погреб. – Раздевание. – Амнистия

Через день после моего визита к «университетскому значку» меня потребовали в ревтрибунал.

Конвоировали меня три красноармейца – два по бокам и один сзади. Вели посередине улицы, сгоняя в сторону извозчиков, повозки и прохожих. Публика останавливалась и с участием смотрела на «преступника», и взгляд этот говорил: «Вот ведут покойника». Какая-то дама, я заметил, быстро перекрестилась, взглянув на меня. Может, вспомнила, как вели ее мужа, сына, брата…

Недавний тиф давал себя чувствовать: ноги дрожали от ходьбы, лоб покрылся испариной. Я снял фуражку, чтобы освежить голову, а в ней ворочалась единая мысль: «Бежать…»

Но как бежать. Ноги еле двигаются. Мои красноармейцы идут так близко, что не успею отбежать пяти шагов, как достанут штыком. Пока в голове остро складывались эти печальные мысли, конвой остановился на длинной улице.

«Ревтрибунал 33 дивизии», – читаю вывесочку. У дверей красный флаг.

Ввели меня в помещение и посадили в какую-то комнату. Часовые все время возле меня. За окном тоже часовой.

«Неужели не удастся бежать? Нет. Слаб теперь».

О суде как-то не думалось. Я знал, что приговор суда будет только один – смертная казнь. Оправдают в умышленной даче ложных сведений об армии, обвинят в первомайском заговоре; оправдают по этому пункту, виновен в участии в военно-полевом суде.

– Введите, товарищи, Савченко.

Вводят. Большая комната. Стол покрыт красным сукном, на столе чернила, бумага, ручки. На стене портреты Троцкого и Ленина. Почти во всю стену висит печатная конституция страны. За столом три товарища. Меня поставили у стола. Конвой сзади. Публики нет.

– Имя, отчество, фамилия, бывший чин, постоянное место жительства, где проживают родные, чем они занимаются…

Отвечаю. Адреса вру. Задают еще несколько вопросов из опросного листка.

– Что еще можете прибавить к тому материалу, который уже имеется у революционного трибунала? – спрашивает один из судей, по-видимому, председатель трибунала.

– Я не знаю, какой материал у вас имеется. Копии обвинительного акта я не получал.

– Обвинительный акт нужен не вам, а нам, и у нас он есть; следственный материал вам неизвестен и не должен быть известен; от вас нужно только получить ответ – имеете ли вы что-нибудь добавить к тому, что вы уже показывали на предварительном следствии. Не имеете?

– Не имею.

– Слово представителю революционного обвинения.

Представитель революционного обвинения кашлянул и начал речь:

– Пред нами, товарищи члены революционного трибунала, не просто представитель белого офицерства, шедший на ослином поводу у деникиных, романовских и Ко, а один из тех, кто, отвечая в опросном листке, что служил в белой армии по мобилизации, то есть по принуждению, противу своих убеждений, оказавшись в плену, настолько оставался душою и мыслями со своими ускользнувшими золотопогонниками, что, кажется, ни на один из поставленных здесь вопросов (он показал на опросный лист), касающихся армии, не дал ответа откровенного и правдивого, ответа, который мог бы показать в этом пленном раскаявшегося человека. Вы обратите внимание на цинизм ответов в опросном листе. На вопрос, что мешало ему перебежать к нам, он отвечает, что не задумывался над этим. Значит, он был настолько среди своих, что даже в голову ему не приходила мысль о том, что честному человеку не место среди добровольных негодяев и купленных палачей свободы. В оправдание он говорит, что о нас он слышал много отрицательного. Слышал ли только? Я скорее готов утверждать, что он именно и распространял о нас подлейшие инсинуации понаслышке от еще более подлых белогвардейцев. Наглость его достигает апогея, когда он говорит о своем нежелании быть в наших рядах. «Я, – говорит он, – не могу драться со своими единомышленниками». Для таких людей прием, оказанный Красной армией, был слишком гуманным. Неискренность ответов, умышленное уклонение от дачи истинных сведений, наглость и дерзость каждого ответа в регистрационном листе – это уже достаточный материал для обвинения подсудимого в контрреволюционности. Подсудимый отрицает свое участие в заговоре.