Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

Пушкина, но меня до слез тронуло письмо его к родителям, в котором он просит благословения их. Что он говорил тебе об уме невесты? Беда, если в ней его нет: денег нет, а если и ума не будет, то при чем же он останется с его ветреным нравом?» Старики Пушкины были в самом деле растроганы неожиданным сыновним письмом, и Сергей Львович даже пожертвовал наследством недавно умершего сводного брата в пользу старшего сына. Что касается ума невесты, то умницы под стать первому поэту России, наверно, в обеих столицах не сыскать было, но Пушкиным руководило какое-то высшее чувство угаданной суженой. И он не ошибся. Между тем, буквально в те же дни, когда друзья его обедали в Петербурге у стариков Пушкиных, поэт написал Вере Федоровне Вяземской (она переехала из Москвы в Остафьево) шутливое письмо с обычными каламбурами (№ 36). В нем он называет Натали своей сто тринадцатой любовью. Цифра не случайна: суеверный поэт боялся верить в счастье и намекал на это Вяземской.

Светские салоны Петербурга не то чтобы гудели, но оживленно обсуждали новость. «Здесь все спорят: женится ли он? Не женится? И того и смотри, что откроются заклады о женитьбе его, как о вскрытии Невы ‹…› Я желал бы, чтобы государь определил ему пенсию, которую получают Крылов, Гнедич и многие другие. Я уверен, что если бы кто сказал о том государю, он охотно бы определил. Независимость состояния необходимо нужна теперь Пушкину в его новом положении. Она будет порукою нравственного состояния его. Не понимаю, как с характером его выдержит он недостатки, лишения, принуждения. Вот главная опасность, предстоящая в новом положении его» (30 апреля). Теперь, почти через полтора века, читатель может судить, верно ли заглядывал в будущее князь Вяземский. То, что определял он как главное («недостатки, лишения»), оказалось для Пушкина третьестепенным. Он жертвовал своей прежней жизнью без сожаления и оказался редкостным семьянином. Насчет материального положения Вяземский в общем был прав: вечная погоня за средствами, необходимыми для обеспечения жене и детям тех условий, о которых говорил он в письме к Н. И. Гончаровой (№ 30), стоила поэту огромных усилий, истощивших его силы. И совсем уж нельзя без иронической улыбки воспринимать наивную надежду (странную для Вяземского!) на царскую пенсию для Пушкина. Николай Павлович довольно охотно такую пенсию дал, но только после убийства поэта.[222]

26 мая Петр Андреевич продолжал свою «хронику пушкинского сватовства»: «Я теперь читал в записках о Байроне епоху его женитьбы и сердце часто сжималось от сходства с нашим женихом: Байрона очень тревожило, что нельзя венчаться в черном фраке, а должно в синем, он же, кроме черного, фрака не носил». Конечно, не цвет фрака тревожил Вяземского и не чужеродность для Пушкина светских условностей, а возможное сходство судьбы: слишком долго Пушкина называли русским Байроном, чтобы это сопоставление было вовсе отвергнуто. Вяземский знал, что брак Байрона был со скандалом расторгнут через три месяца после рождения дочери. Кстати, в отрывке с французского, который, конечно, был Вяземскому неизвестен, Пушкин писал: «Если мне откажут, думал я, поеду в чужие края». Так же поступил и Байрон.

Спохватившись, что вольная переписка о женитьбе Пушкина может принести очередные неприятности, Вяземский 4 июня отправил письмо по оказии: «Зачем ты мне о Пушкине сплетничаешь по почте? Разве ты не знаешь, что у нас родительское и чадолюбивое правительство, которое за неимением государственных тайн занимается домашними тайнами любезнейших детей своих? Я почти уверен, что твои письма читают. Наши тайны пусть узнают, но не должно выдавать других. Между тем, то, что ты говорить о Пушкине, меня сокрушает. Правда ли, что мать Гончарова не очень жалует Пушкина и что у него с невестою были уже ссоры?» Интерес Вяземского к каждой мелочи, связанной с будущей судьбой Пушкина, конечно, личный, но он отражает и интерес петербургского крута друзей Пушкина. 18 июня: «Правда ли, что Пушкин едет сюда до свадьбы и правда ли, что он по-прежнему влюблен в NB невесту NB не в чужую». Да, он был влюблен: «Я отсчитываю минуты, которые отделяют меня от вас», – писал он невесте (№ 58). Полное любви и печали, письмо это послано в Полотняный завод, где проводила лето Наталья Николаевна в гостях у дедушки. В конце мая Пушкин вместе с невестой съездил туда, представился главе гончаровского семейства, получил согласие на свадьбу, сроки которой будут зависеть от решения дел материальных. Дед Натали посулил и приданое, которое на словах все уменьшалось, а на деле – вообще так никогда и не было выделено. Афанасий Николаевич хотел «выплавить» приданое для младшей внучки из так называемой медной бабушки – необъятной статуи Екатерины II, мертвым грузом лежавшей в имении Гончаровых около полувека. Продав ее на переплавку, он надеялся получить тысяч 40. Все хлопоты по «реализации» медной бабушки достались Пушкину, но оценили ее, кажется, только в 7 тысяч рублей, и дело вообще заглохло.

Грусть – не о прошлом, нет – об эфемерности надежд на счастливое будущее – не отпускала его. 20 июня Вяземский спрашивал жену в своем обычном стиле: «Отчего жених в собачьем расположении? Здесь все говорят, что он сюда будет». Слухи, один другого неправдоподобнее, доползали до Петербурга. Впрочем, суть их однозначна: обе «брачующиеся стороны» не прочь взять данное слово обратно. 12 июля Вяземский невесело подтрунивал: «Не отец ли Гончаров присоветовал Гончаровой идти замуж за Пушкина? Вот что я подарил себе на зубок в день рождения. Сообщи ему». Отец Натали Николай Афанасьевич с 1823 г. страдал неизлечимой душевной болезнью…

15 или 16 июля Пушкин выехал из Москвы в Петербург – хлопотать о продаже «медной бабушки», об издании «Бориса», повидаться с друзьями, но более всего, видно, отвлечься от московских треволнений и обдумать все еще раз «на больших дорогах», как он привык. С Вяземским они на сей раз разминулись – тот уехал на воды в Ревель. Оттуда он писал жене: «Жаль мне, если Пушкина уже в Петербурге не застану ‹…› Я боюсь, чтобы в Петербурге Пушкин не разгончаровался: не то, что влюбится в другую, а зашалится, замотается. В Москве скука и привычка питают любовь его». И прав, и неправ был Вяземский. Пушкин писал нежные письма невесте (более чем искренние!), но и не томился одиночеством в столице. 4 августа он приписал к письму Петра Андреевича: «Здравствуйте, княгиня. Как досадно, что вы не застали меня в Москве; мне так много надо было сказать вам. К стыду своему признаюсь, что мне весело в Петербурге, и я совершенно не знаю, как и когда вернусь. Может быть с князем, во всяком случае до свиданья».

10 августа они с Вяземским выехали, и 12-го Пушкин был уже в Твери в гостях у старого друга-декабриста Ф. Н. Глинки. 14 числа он возвратился в Москву. В тот же день он написал А. Н. Гончарову о своих петербургских хлопотах: «По приказанию Вашему являлся я к графу Канкрину (министру финансов. – В. К.) и говорил о Вашем деле, т. е. о вспоможении денежном; я нашел министра довольно неблагосклонным. Он говорил, что сие дело зависит единственно от государя ‹…› Что касается до позволения перелить памятник, то Вы получите бумагу на имя Ваше от генерала Бенкендорфа. Судьба моя зависит от Вас; осмеливаюсь вновь умолять Вас о разрешении ее. Вся жизнь моя будет посвящена благодарности». Пушкин просил, наконец, назначить день свадьбы. Тут на беду, 20 августа скончался дядюшка Пушкина Василий Львович. Похороны, траур – все это отодвигало свадьбу на неведомый срок. «Надо признаться, никогда еще ни один дядя не умирал так некстати», – из последних сил шутил Пушкин в письме к Е. Μ. Хитрово (№ 64).

Нервы у всех были напряжены. Наталья Ивановна Гончарова обращалась с будущим зятем непозволительно грубо. Не имея денег на приданое, она в то же время не соглашалась отдать дочь без приданого. Пушкин – дело невиданное – обещал дать приданое за собственной невестой! И все же, уезжая в нижегородское имение, подаренное отцом, он не знал, что будет дальше. Это хорошо видно из отчаянного письма его к Наталье Николаевне, написанного в Москве в самых последних числах августа (№ 66). 31 августа он отправился в путь.

Нижегородская степь