Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

Мазепу злым, в том я каюсь: добрым я его не нахожу, особливо в ту минуту, когда он хлопочет о казни отца девушки, им обольщенной. Глупость же человека оказывается или из его действий, или из его слов: Мазепа действует в моей поэме точь-в-точь как и в истории, а речи его объясняют его исторический характер. Заметили мне, что Мазепа слишком у меня злопамятен, что малороссийский гетман не студент и за пощечину или за дерганье усов мстить не захочет. Опять история, опроверженная литературной критикой, – опять хоть знаю, да не верю! Мазепа, воспитанный в Европе в то время, как понятия о дворянской чести были на высшей степени силы, – Мазепа мог помнить долго обиду московского царя и отомстить ему при случае. В этой черте весь его характер, скрытый, жестокий, постоянный. Дернуть ляха или казака за усы все равно было, что схватить россиянина за бороду. Хмельницкий за все обиды претерпенные им, помнится, от Чаплицкого, получил в возмездие, по приговору Речи Посполитой, остриженный ус своего неприятеля (см. Летопись Кониского).

Старый гетман, предвидя неудачу, наедине с наперсником бранит в моей поэме молодого Карла и называет его, помнится, мальчишкой и сумасбродом: критики важно укоряли меня в неосновательном мнении о шведском короле. У меня сказано где-то, что Мазепа ни к кому не был привязан: критики ссылались на собственные слова гетмана, уверяющего Марию, что он любит ее больше славы, больше власти. Как отвечать на таковые критики?

Слова усы, визжать, вставай, Мазепа, ого, пора – показались критикам низкими, бурлацкими выражениями. Как быть!

В «Вестнике Европы» заметили, что заглавие поэмы ошибочно и что, вероятно, не назвал я ее Мазепой, чтоб не напомнить о Байроне. Справедливо, но была тут и другая причина: эпиграф. Так и «Бахчисарайский фонтан» в рукописи назван был Харемом, но меланхолический эпиграф (который, конечно, лучше всей поэмы) соблазнил меня.

Кстати о «Полтаве» критики упомянули, однако ж, о Байроновом «Мазепе»; но как они понимали его! Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой «Истории Карла ХП». Он поражен был только картиной человека, привязанного к дикой лошади и несущегося по степям. Картина, конечно, поэтическая, и зато посмотрите, что он из нее сделал. Но не ищите тут ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачного, ненавистного, мучительного лица, которое проявляется во всех почти произведениях Байрона, но которого (на беду одному из моих критиков) как нарочно в «Мазепе» именно и нет. Байрон и не думал о нем: он выставил ряд картин одна другой разительнее – вот и все: но какое пламенное создание! какая широкая, быстрая кисть! Если ж бы ему под перо попалась история обольщенной дочери и казненного отца, то, вероятно, никто бы не осмелился после него коснуться сего ужасного предмета.

__________

Прочитав в первый раз в «Войнаровском» сии стихи:

Жену страдальца Кочубея

И обольщенную их дочь,

я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства.

Обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не мудрено и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною. Но в описании Мазепы пропустить столь разительную историческую черту было еще непростительнее. Однако ж какой отвратительный предмет! ни одного доброго, благосклонного чувства! ни одной утешительной черты! соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость… Дельвиг дивился, как я мог заняться таковым предметом. Сильные характеры и глубокая, трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, вот что увлекло меня. «Полтаву» написал я в несколько дней, долее не мог бы ею заниматься и бросил бы все.

А. С. Пушкин. Опровержение на критики.

1830

63

САПОЖНИК

(притча)

Картину раз высматривал сапожник

И в обуви ошибку указал;

Взяв тотчас кисть, исправился художник.

Вот, подбочась, сапожник продолжал:

«Мне кажется, лицо немного криво…

А эта грудь не слишком ли нага?»…

Тут Апеллес прервал нетерпеливо:

«Суди, дружок, не свыше сапога!»

Есть у меня приятель на примете:

Не ведаю, в каком бы он предмете

Был знатоком, хоть строг он на словах,

Но черт его несет судить о свете:

Попробуй он судить о сапогах!

1829

А. С. Пушкин

Глава одиннадцатая. 1830

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной:

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

1830

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…

1830

«ШПИОНЫ ‹…› ПРИВЫКЛИ ВСЮДУ СОВАТЬСЯ»

1 января 1830 г. вышел первый номер «Литературной газеты», редактором которой стал Дельвиг, а истинным вдохновителем вместе с ним – Пушкин. Для владычицы расхожего «общественного мнения», подогреваемого правительством, булгаринской «Северной пчелы» появление новой газеты было опаснейшим ударом. Уже в редакционном предуведомлении к 1-му номеру Дельвиг писал: «Разумеется, что гг. издатели журналов, будучи заняты собственными повременными изданиями, не входят в число сотрудников сей газеты». Булгарину заранее указывали на дверь. Неудивительно – ведь литераторы пушкинского круга уже были достоверно осведомлены о связи Булгарина с III Отделением. С этого времени ненависть подлой бездарности к благородному таланту – Булгарина к Пушкину – перешла, так сказать, из «скрытой» формы (тайные доносы, полунамеки, распространение гнусных слухов – все это при внешнем доброжелательстве) в открытую форму печатной клеветы. Трудно сказать, которого числа которого года Фаддей Булгарин, бывший приятель Рылеева и Грибоедова, стал платным агентом III Отделения, но случилось это, несомненно, вскоре после 14 декабря. Булгарин смертельно испугался своих компрометирующих связей и решился «отмолить» их предательством и доносительством. Во всяком случае, в 1826 г. Булгарин с успехом помог «зарезать» «Бориса Годунова» – это куда достовернее версии о том, что Борис велел зарезать маленького царевича. Подготовив «внутреннюю рецензию» для царя, Фаддей Венедиктович успел «полакомиться» и самой рукописью «Бориса», многое украв у Пушкина для своего будущего романа «Димитрий Самозванец». Пушкинисты (Г О. Винокур, Б. П. Городецкий, А. А. Гозенпуд) составили обширную сводку таких «заимствований». Недаром задолго до печатания трагедии заметил Пушкин в черновике предисловия: «Главные сцены уже напечатаны или искажены в чужих подражаниях». Это не мешало, конечно, Булгарину «делать большие глаза», когда распространились слухи о плагиате. Даже разрешив уже Пушкину выпустить «Годунова», трагедию все же придерживали в канцеляриях, дожидаясь выхода 2-го издания булгаринского романа. Сам Булгарин словно бы приготовлял общественное мнение к возможным слухам, пороча при этом Пушкина: «Автор «Димитрия Самозванца» не употребляет никаких известных мер для приготовления мнения общества большого света в свою пользу: не читает предварительно своих сочинений в рукописи в собраниях (кто бы стал слушать? – В. К.), не задобривает суждения тех, которые имеют вес в обществе, но трудится в тишине кабинета, печатает и издает свои сочинения на суд беспристрастной публики». «Читает предварительно» – это, само собою, намек на пушкинские чтения «Бориса…». 6 апреля 1830 г. «Литературная газета» с убийственной иронией намекнула на булгаринское воровство: «Обвиним Пушкина в ‹…› похищении – он многое заимствовал из романа «Димитрий Самозванец» и сими хищениями удачно, с искусством, ему свойственным, украсил свою историческую трагедию «Борис Годунов», хотя тоже, по странному стечению обстоятельств им написанную за пять лет до рождения исторического романа г. Булгарина».

Однажды был уже в жизни Фаддея Венедиктовича случай, когда, уверовав в непобедимость Наполеона, переметнулся он служить во французскую армию. Но прогадал. С тех пор звание у него осталось совершенно несообразное для русского подданного: «капитан французской службы». Так и теперь доверился он «твердой руке» николаевской администрации, надеясь выплыть на поверхность истории. А оказался в итоге памятен только тем, что травил все светлое в русской словесности да выпускал бульварные романы.