Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

class="p1">В конце 1829 г. увидел свет пахнущий плагиатом опус Булгарина «Димитрий Самозванец». Критик И. В. Киреевский писал о булгаринском творчестве: «Пустота, безвкусие, бездушность, нравственные сентенции, выбранные из детских прописей, неверность описаний, приторность шуток». Убийственную характеристику дал Жуковский: «у него есть что-то похожее на слог, и однако нет слога; есть что-то похожее на талант, хотя нет таланта; есть что-то похожее на сведения, но сведений нет; одним словом, это какой-то восковой человек, на которого разные обстоятельства жизни наложили несколько разных печатей, разных гербов, и он носится с ними, не имея ничего своего». Дельвиг в «Литературной газете» (№ 14 от 7 марта) отозвался на выход романа корректной отрицательной рецензией. Булгарин, убежденный, что рецензия принадлежит Пушкину, не сдержал грязной брани. 11 марта 1830 г. «Северная пчела» напечатала так называемый «анекдот о Гофмане». Под именем некоего Гофмана, смиренного и бескорыстного писателя, Булгарин вывел, естественно, самого себя, а под кличкою Француза – Пушкина. И вот что пишет он об этом «Французе»: «служащий усерднее Бахусу и Плутусу, нежели музам… в своих сочинениях не обнаружил ни одного живого чувства, ни одной полезной истины, у которого сердце немое и холодное существо, как устрица, а голова – род побрякушки, набитой гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея; ‹…› бросает рифмами во все священное, чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтобы позволили ему нарядиться в шитый кафтан; марает белые листы на продажу, чтобы спустить деньги на крапленых листах». «Во все священное» – прямой намек на «Гавриилиаду», так же как и «вольнодумство» – на политическую лирику Пушкина. Известно было, что Пушкин нередкий гость за ломберным столом, так что «крапленые листы» – оскорбление личного достоинства; что касается «шитого кафтана», то это инсинуация совсем беспочвенная, но Булгарин уже ни с чем не считался. Современники сразу поняли, о ком и о чем речь. Один из них писал: «Недавно Булгарин… смешал Пушкина с грязью: величал его и бессмысленным, и злодеем, развращающим народ, и даже подлецом, шмыгающим в передних… Разумеется, что все это он говорил иносказательно, но так, что всякий мужик поймет, о ком дело идет». Подобных оскорблений Пушкин не спускал никому. Булгарина на дуэль не вызовешь – слишком ничтожен, да и струсит (Дельвиг однажды попытался, но недооценил верткости мокрицы Булгарина). Оставалось уничтожить мерзавца печатно, пригвоздив к позорному столбу, что Пушкин и осуществил – в статье о «Записках Видока», т. е. известного во Франции шпиона-провокатора (№ 23). Кличка «Видок Фиглярин», как был он назван в одной из пушкинских эпиграмм, закрепилась за Булгариным вплоть до наших дней.

Однако статья о Видоке еще не успела увидеть свет, когда Булгарин нанес «упреждающий удар», поместив 22 марта и 1 апреля в «Северной пчеле» рецензию-пасквиль на 7-ю главу «Онегина» (№ 83, IV). Помимо приведенных в подборке отрывков, в рецензии был, например, еще такой пассаж: «Подъезжают к Москве. Тут автор забывает о Тане и вспоминает о незабвенном 1812 годе. Внимание читателя напрягается; он готов простить поэту все прежнее пустословие за несколько высоких порывов; слушает первый приступ, когда поэт вспоминает, что Москва не пошла на поклон к Наполеону; радуется, намеревается благодарить поэта, но вдруг исчезает очарование. Одна строфа мелькнула и опять то же! Читатель ожидает восторга при воззрении на Кремль, на древние главы храмов божиих, думает, что ему укажут славные памятники сего Славянского Рима – не тут-то было. Вот в каком виде представляется Москва воображению нашего поэта:

Прощай, свидетель падшей (?) славы??????»

Шесть вопросительных знаков должны были изобразить изумление благонамереннейшего из булгариных антипатриотическим выпадом Пушкина: как смеет он говорить о «падшей славе»… Москвы! Но дело в том, что Пушкин-то имеет в виду «падшую славу» Наполеона-поработителя, свидетелем которой стал подмосковный Петровский замок. Булгарин, конечно, это хорошо понимал, но рассчитывал на непонятливость читателя и еще больше на подозрительность правительства. Упрек Пушкину в антипатриотизме мог пасть на подготовленную почву. Однако провокатор переборщил. Николая I стошнило от глупости и прямолинейности «Северной пчелы». Прочитав статью Булгарина, он написал Бенкендорфу: «Я забыл вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем номере Пчелы находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина… предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и, если возможно, запретите его журнал». Разумеется, самодержец заботился не о достоинстве и не о литературной репутации Пушкина – скорее наоборот, он понимал, что булгаринская площадная брань способна пушкинскую репутацию только укрепить. Царь просто-напросто предпочел бы унять Пушкина инструментами потоньше пчелиного жала. Но Бенкендорфа высочайший рескрипт поставил в дурацкое положение: кто, как не шеф жандармов, направлял услужливое перо Булгарина? И вдруг – не угодили! Бенкендорф попытался даже мягко возразить:

«Приказания Вашего величества исполнены: Булгарин не будет продолжать свою критику на Онегина. Я прочел ее, государь, и должен сознаться, что ничего личного против Пушкина не нашел; эти два автора, кроме того, вот уже года два в довольно хороших отношениях между собой». Приравняв, таким образом, в литературном отношении Пушкина к Булгарину, Бенкендорф продолжал: «Перо Булгарина, всегда преданное власти, сокрушается над тем, что путешествие за Кавказскими горами и великие события, обессмертившие последние года, не придали лучшего полета гению Пушкина. Кроме того, московские журналисты ожесточенно критикуют Онегина».

Яд сочится тут из каждой фразы: Булгарин – верный ваш слуга, а вы от него отворачиваетесь; напоминаю, что Пушкин уехал за Кавказские горы без высочайшего соизволения; он не прославил ваше императорское величество, а занят все тем же своим «Онегиным», которого ругает не один Булгарин, но «московские журналисты». Письмо Бенкендорфа царю, которое, конечно, не было известно Пушкину, любопытно сопоставить с отеческими посланиями главы III Отделения самому Пушкину (№ 22): сразу ясна станет цена его «дружелюбию». Вместе с тем понятно становится, зачем понадобилось Пушкину обращаться к Бенкендорфу с жалобами на Булгарина: надо было протокольно зафиксировать свою осведомленность о роли провокатора, это придавало всему делу открытый, а не «заспинный» характер и мешало Бенкендорфу тайно помогать Булгарину. Надо сказать, что во всей этой полемике (если признавать правительственных агентов полемистами) Пушкин проявил не только выдержку, но и дипломатическое искусство. Что же касается Николая I, то, поругивая Булгарина за крайности, он не устыдился наградить его тремя бриллиантовыми перстнями – за литературные достижения. Передавая третий перстень к Новому 1831-му году, Бенкендорф присовокупил: «При сем случае государь император изволил отозваться, что его величеству весьма приятны труды и усердие ваше к пользе общей и что его величество, будучи уверен в преданности вашей к его особе, всегда расположен оказывать вам милостивое свое покровительство». Словом, ни барский гнев, ни барская любовь Булгарина не миновали.

После появления 6 апреля (в самый день Пасхи – Пушкин намеренно преподносил Булгарину «золотое яичко») статьи о Видоке Булгарин был морально уничтожен. Публично было сказано, что он доносчик и платный шпион! Эффект статьи был точно таким, как рассчитывал Пушкин: Булгарина узнали. 8 мая артист Каратыгин сообщал приятелю: «Пушкин не заставил себя дожидаться – поместил в Литературной газете анекдот об Видоке, где списал портрет с Булгарина». В тот же день Дельвиг радостно писал Пушкину в Москву: «Булгарин поглупел до того от Видока, что уехал ранее обыкновенного в деревню; но подл по-прежнему…» Однако не таков был Видок Фиглярин, чтобы стерпеть обиду, не отплюнувшись желчью. При этом чем пакостнее была произносимая им клевета, тем, как считал он, больше от нее пользы. Иначе говоря, уж если, как полагал Булгарин, привлекать на свою сторону ту часть читающей публики, которая падка до клеветы и до чужого ношеного белья, то следует делать это в наиболее цинической и разнузданной форме. И вот появляется в № 94 «Северной пчелы» от 7 авхуста 1830 г. «Второе письмо из Карлова на Каменный остров» (Карлово – имение Булгарина). Булгарин иронизировал: «Лордство Байрона и аристократические его выходки, при образе мыслей бог весть каком, свели с ума множество поэтов и стихотворцев в разных странах, и… все они заговорили о 600-летнем дворянстве!.. Рассказывают анекдот, что какой-то поэт