Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Так как у меня остается очень мало времени до отъезда, то мисс Элен Блэкбери предложила приехать к ней сегодня же вечером, чтобы просмотреть интересующие меня журналы.

Я согласилась и после обеда, к восьми часам вечера, была уже у нее.

Она ждала меня в уютном кабинете, уставленном мягкою мебелью и освещенном электричеством. На особом столе лежали журналы с разных концов земного шара: австрийские, американские, итальянские, французские, немецкие, датские, шведские, финляндские, греческие обозрения и газеты. При взгляде на них – у меня невольно забилось сердце: все эти неведомые сестры с разных концов света – одушевлены одной идеей.

Я взяла «The Australian Women’s Sphere». На первой странице был рисунок: в средине молодая девушка в тоге и шапочке студентки, с книгою в руке, окруженная другими маленькими рисунками, изображавшими пьяных, оборванных мужчин. Над ними была надпись: «Они имеют право подачи голоса», под изображением студентки – «А я не имею».

Мне очень хотелось получить сведения о тех английских колониях, где женщины имеют одинаковые с мужчинами избирательные права. Мисс Элен Блэкбери сообщила, что в Новой Зеландии они введены, кажется, с 1893 года, в следующем году – в Южной Австралии и недавно, в 1900 году – в West Australia.

Разговор коснулся и французских женщин, их полной зависимости от духовенства. Мисс Элен Блэкбери была, видимо, au courant всего, что делается во Франции. Но о России, о нашем женском университете – С.-Петербургских Высших женских курсах – она и понятия не имела и была очень довольна, когда я с гордостью сообщила ей сведения о нашей alma mater.

28 сентября, суббота

С письмом мисс Кэт я отправилась сегодня к мистеру Ричардсу, викарию церкви Св. Иуды, который оказался очень любезным, веселым и добрым духовным отцом своего стада.

Он немного понимает по-немецки. После неизбежной чашки чая мы пошли по Уайтчепелю.

Я знакома и с Хитровым рынком, и с Вяземской лаврой, – жизнь городского пролетариата везде одна и та же. Только здесь впечатление получалось грандиознее. В Лондоне все принимает колоссальные размеры: его пространство, богатство, нищета… И сердце сжалось, когда мы проходили по одной из улиц – это был, должно быть, рынок, и толпы народа двигались по нем.

При тусклом свете серого сентябрьского дня, под мелким дождем, нищета, сама нищета, казалось, шла нам навстречу, смотрела сотнями глаз с голодных измученных лиц мужчин, женщин и детей, едва прикрытых оборванной одеждой. Кругом каменные мешки домов, каменная мостовая, тяжелый спертый воздух…

Глаз искал отдохнуть на чем-либо в этой ужасной картине – и не на чем было: все безотрадно, голо, серо; всюду человеческое бедствие и камень – ни дерева, ни цветка, ни куста зелени… Казалось, природа испугалась этого современного ада и исчезла. Да это так и есть на самом деле: проходя по одной из улиц, викарий вдруг указал на чахлое жалкое деревцо, почти без листьев, которое сиротливо приютилось в углу двора, залитого асфальтом…

– Вот это – единственное дерево во всем Уайтчепеле, – сказал он.

И я с симпатией посмотрела на этот жалкий, выродившийся остаток природы, который, очевидно, должен был скоро погибнуть.

Мы побывали в нескольких квартирах, где жили бедняки, покровительствуемые добрым викарием. И, глядя на эту грязь, бедность, лохмотья, бледных, больных детей, которые жили, не зная, что такое природа, – можно понять, что цивилизация может произвести своеобразных дикарей.

До сих пор мы считали за дикарей тех, кто не знал ничего, кроме природы; теперь узнаем тех, кто, наоборот, – не знает вовсе, что такое природа, а родился и вырос среди отрицательных сторон жизни.

Что видели эти несчастные существа со дня рождения? Один камень кругом, да сердца людские, такие же твердые. У них нет ни поэзии детства, ни молодости, ни куска хлеба на завтрашний день…

Им все равно – убивать и грабить, потому что им – нечего терять.

29 сентября, воскресенье

С утра уложила все вещи и послала мисс Кэт телеграмму спросить – когда она дома. Получила ответ – в пять часов. При моем незнании путей сообщения я должна была поехать за два часа.

Мисс Кэт живет ужасно далеко: на другом конце города. Прекрасный каменный дом-особняк, как и большинство здешних домов, с обязательным садиком впереди. Я захватила с собой фотографии в русском костюме, чтобы хоть этим выразить свою признательность мисс Кэт за ее любезность; утром послала такую же викарию.

Вся семья была в гостиной. Мисс Кэт представила меня матери, племяннику – молодому человеку, консерватору из Британского музея, который оказался счастливым исключением среди англичан – он был очень способен к языкам и порядочно говорил по-немецки и по-французски.

Отец его, художник, брат мисс Кэт, был в России в свите герцога Эдинбургского – и теперь сопровождал наследного принца в его путешествии по колониям.

Я не чувствовала ни малейшего стеснения, разговор завязался просто и непринужденно о России, – видно было, как все члены семьи дорожили тем, что одному из них удалось увидеть такую далекую страну.

Акварель – внутренность Успенского собора – висела на стене, на большом бархатном щите. Среди медалей, блюд и всяких других редкостей – я увидела и нашу икону. Принесли альбом и показали фотографию отца в большой русской шубе. Потом, в свою очередь, показали мне весь дом, выстроенный, как и все дома здесь, удивительно разумно, обставленный комфортабельно и уютно.

Когда мисс Кэт вернулась со мной в гостиную – к five o’clock tea пришли еще друзья дома: немолодой мужчина с дамой и еще молодой человек.

Завязался общий разговор; меня расспрашивали, что я изучаю, трудны ли юридические науки. Я вспомнила – мне рассказывали, что один из наших соотечественников, приговоренный здесь за подстрекательство к убийству на полтора года каторжных работ, по окончании срока вышел из тюрьмы в злейшей чахотке. Он ежедневно вертел в одиночной камере огромное колесо, перепрыгивая беспрерывно со ступеньки на ступеньку; механизм верчения был устроен так, что в случае остановки он рисковал раздробить себе ноги…

И я воспользовалась теперь случаем, чтобы высказать этим, более нас цивилизованным людям все свое возмущение жестокостью и бессмыслием такого наказания.

– О, нет, вертеть колесо – это не бессмысленно, – с живостью возразил один из гостей. – Насколько мне известно – это мельничное колесо, – они таким образом мелют себе хлеб.

– Но согласитесь, что такие наказания жестокостью своей превосходят самое преступление, – настаивала я. – Надо же иметь сострадание.

– Сострадание? – с холодным удивлением спросил англичанин, точно я сообщила какую-то