Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Я вообще мало говорю, и в этот вечер к тому же занималась хозяйством – разливала чай, мыла чашки… И они, эти сильные мужчины, находили совершенно естественным, что, пока они кричали, спорили, говорили прекрасные слова о слабых, угнетенных, – на них работали именно слабые: я мыла чашки, перетирала их, разливала чай, а внизу, утомленная дневною работою, дремала женская прислуга и тихонько роптала.

– То ли дело у англичан! Там дольше десяти часов вечера никакая прислуга работать не станет. А у нас – постоянно гости. Сколько посуды лишней перемоешь, сколько раз в день чай подашь… вертишься, вертишься целый день, а тут еще нельзя и спать лечь – дожидайся, когда гости уедут, – тихо говорила бледная, грустная Дуняша.

– Что и говорить! Ох, слыхала я эти ихние споры: мужик, община, фабрика, капитализм и всякие такие слова. И все это – болтовня одна, по-нашему, а по-ихнему это называется «чуткие люди…» – сказала ее сестра Лидия, высокая стройная блондинка с интеллигентным лицом.

Я наконец перемыла всю посуду и принесла ее в кухню.

– Спасибо вам, по крайней мере, нам полегче: скорее спать ляжем, – сказали сестры.

И я весь этот вечер испытывала какое-то своеобразное наслаждение от сознания того, что вот мне, интеллигентной женщине, и двух слов вставить в разговор не дают, – а я все-таки смиренно прислуживаю им, и они находят это вполне естественным, а сами спорят, без конца спорят… и каждый из них воображает, что открыл истину и один владеет ею…

И вспомнились мне слова грустного скептика Анатоля Франса: «Будем скромны. Не стоит приписывать себе величие, поскольку мы им не обладаем. Взглянув на себя, уясним, что наша истинная натура груба и жестока, как и у наших отцов, и наше преимущество перед ними лишь в более давних традициях, по которым мы можем судить о преемственности нашего невежества».

Будем смиренны, будем смиренны!

Этого именно не хватает всем проповедникам… Или забыли они, что в конце концов – все сводится к одному: «знание».

13 сентября, пятница

Вчера прихожу в кухню – а за столом сидит Николай Николаевич и пьет чай с молоком. Он налил мне чашку и стал рассуждать:

– Вот как я скверно делаю. Пью молоко. У меня есть для этого средства. А есть такие, у которых этих денег нет. Значит, я отнимаю его у других, более бедных. Это молоко, – он взял и налил себе еще стакан, – могло бы быть отдано какой-нибудь бедной женщине, которой не на что купить его для грудного ребенка…

Он рассуждал в таком духе с добрых четверть часа, все время усердно подливая себе молоко в чай и выпивая чашку за чашкой…

Я сидела молча, с опущенной головой. Мне было мучительно стыдно за него… К чему эти фразы? к чему эта праздная, ни к чему не ведущая болтовня?

А он, окончив свою проповедь, взглянул на меня:

– Я, кажется, испортил ваш чай? Ничего, ничего, вам полезно послушать, – и ушел, в полном убеждении, что сделал доброе дело.

И этот человек вздумал учить меня!

Я из деликатности раз промолчала, теперь – опять… Нет, довольно!

Если он вздумает сделать это еще раз, – я, хорошо узнавшая теперь всю нравственную стоимость этого человека, брошу ему в лицо гордый вызов:

Замолчите!

Чистой деве

Доступно всё великое земли.

Гениальные люди – прозорливы. Шиллер заглянул в самую глубь женского существа и сказал правду.

Да, я чувствую, я знаю это – мне доступно всё великое земли…

Мое сердце честной женщины способно не менее его понимать все, а мой ум, не менее его развитой, способен рассматривать явления жизни, пожалуй, еще с большей ясностью, так как я не заражена духом сектантства.

Пусть я не верю. Что ж? неужели поэтому я менее идеалистка, менее люблю свою родину, менее понимаю великие задачи человечества?

Да, в моей жизни менее компромиссов, чем в его, уже по одному тому, что я не богата, что я никогда не буду зарабатывать много, что с самой ранней молодости боролась и старалась жить согласно своим убеждениям – не читая мораль другим.

4 сентября, суббота

А однако, становится скучно! Куда ни взглянешь – везде одни и те же великолепные ленты дорог прорезывают зеленый пейзаж во всех направлениях. И нельзя выйти из этих лент – они на всем протяжении обсажены колючими кустами ежевики; кругом – вся земля заселена; небольшие пустые пространства все возделываются, люди живут тесно, всюду красные домики… все одинаково благоустроено и… однообразно.

Мне не хватает простора необъятных зеленых лугов, чащи лесов… мне душно в этой цивилизованной тесноте, – и сердце начинает ныть от тоски по родине.

Перед моими глазами ежедневно мчатся изящные экипажи, полные туристов, – это компании совершают экскурсии по окрестностям; а я, глядя на этих чопорных, точно накрахмаленных людей в безукоризненных летних туалетах, – вспоминаю наши деревенские пикники на телегах с самоварами, с чаепитием где-нибудь в лесу… – ну как же можно сравнить, где больше поэзии и прелести.

Эти идеальные дороги до такой степени похожи одна на другую. То ли дело у нас! Тут канава, там – рытвина. Здесь можно пройти, но не проехать. А там – ехать можно, только осторожно. По крайней мере – разнообразие, и я до того к нему привыкла, что теперь безнадежно путаюсь и теряю направление – все дороги одинаково хороши.

А сколько поэзии в наших больших дорогах, обсаженных деревьями! Сколько бесконечной грусти в проселочных, которые серыми нитями проползают между деревьями… Милая, милая родина!

Эти белые селенья,

Эта бедная природа —

Край великого терпенья —

Край ты русского народа!

Не поймет и не отметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В бедноте твоей смиренной…[157]

15 сентября

– Какая вы, должно быть, способная, – сказал сегодня мой «хозяин».

– Это отчего вы так думаете? – удивилась я.

– Да так. За что ни возьметесь, – все хорошо выходит. В саду, в огороде работаете – выходит ловко, хоть вас и воспитали как барышню. И по-английски – какие быстрые успехи делаете…

Мне стало больно-больно…

К чему все это, если он не любит меня?..

16 сентября

Нет, – не могу больше!

Все, все опротивело мне здесь: и эти дома, и это однообразие, а шум моря неустанно напоминает, что только оно одно отделяет меня от той страны, где он живет. Только море! Как я завидую птицам! легкие, свободные – они играют с