Путь киновари - Юлиус Эвола

и объективность, что контрастировало с фантазиями «оккультистов» и теософов, которых он никогда не уставал бичевать с весьма резким сарказмом. Моим контактам с Регини (и вскоре с Геноном, о котором он мне рассказал) я обязан в первую очередь определенным освобождением от некоторых заблуждений, проистекавших как раз из этих кругов, а во вторую — признанием абсолютной инаковости и трансценденции инициатического знания по отношению к профанной культуре, включая философию.

Регини была близка идея западной традиции (и даже «итальянской традиции», из-за некоторых сомнительных отсылок к пифагорейству) в эзотеризме, и на этой основе он пытался вновь оживить масонские символы и ритуалы. Кроме того, он восхищался «языческим» Римом, в котором он отказывался видеть чисто политическую и юридическую реальность, окруженную культами и предрассудками, согласно позднему мнению — он подчеркивал сакральную, если не чисто инициатическую основу различных его аспектов. Именно в этом смысле он защищал римскую традицию и мировоззрение, резко противопоставляя их христианству. Учитывая такую подоплеку, это противопоставление сильно отличалось от антихристианства ницшеанского толка. Для Регини христианство было экзотической верой, основанной на сомнительной духовности и обращающейся к иррациональным, субинтеллектуальным и сентиментальным уровням человеческого существа; это была религия «духовного пролетариата», неотделимая от иудаизма и от всего того, что было чуждым стилю, идеалам, этике, суровой сакральности лучшей части Рима.

Как известно, подобный подход разделяли и другие авторы, и главным образом Л. Ружье (L. Rougier) в обширном введении к своей книге, посвященной сохранившимся фрагментам работы Цельса против христиан. Регини также обращался к традиционной и мистериальной стороне классической древности, обнаруживаемой при ее глубоком изучении. Но была также очевидной (хотя я не могу сказать, что полностью отдавал себе в этом отчет) некоторая «идеализация» Регини того же римского мира, который не был бы совращен христианством, если бы он уже не был подорван избытком культов, концепций и ориентиров такого же неримского, азиатского происхождения.

Некоторые идеи Регини я к тому времени уже разделял, а некоторые нашли во мне подходящую почву. Именно в таком контексте произошло первое нисхождение Абсолютного Индивида из разреженной стратосферы чистой «ценности» в область истории, традиций и философии цивилизаций. В «язычестве», таким образом интерпретированном, воплощался созвучный ему идеал. Наконец, книга «Языческий империализм» представила собой попытку (достаточно несуразную) воздействовать на политико-культурные течения того времени.

До этого я держался совершенно в стороне от мира политики. У меня не было ничего общего ни с одной из политических партий, существовавших в Италии (на данный момент я никогда не вступал ни в одну партию и никогда не участвовал в выборах). Мое первое политическое сочинение увидело свет по причине просьбы моего близкого друга герцога Джованни Колонна ди Чезаро написать что-нибудь для его журнала, который, если я правильно помню, назывался «Л’идеа демократика» (L'Idea democratica, «Демократическая идея»). Я ответил, что мог бы написать только критику демократии— и он согласился, сказав, что в этом и состоит привилегия «демократической свободы».

Тем временем в смуте послевоенного периода обрел свою форму фашизм. После похода на Рим Муссолини пришел к власти. Определенно, я не мог не симпатизировать любому человеку, сражавшемуся против левых сил и демократии. Однако было важно, во имя чего предпринималась эта борьба. Я уже говорил, как еще в юности я с подозрением относился к увлечению национализмом. Далее на меня повлияли предрассудки, которые так называемые «благородные войска» — артиллерия и кавалерия — питали во время войны к штурмовым частям: тот человеческий элемент, из которого они зачастую состояли, вновь стал заметным среди «чернорубашечников». Подлинная революция для меня была бы «революцией сверху», с государем во главе, который бы не позволил Муссолини представлять себя выразителем «Италии Витторио-Венето»[12], но должен был сам принять это достоинство и действовать решительно, чтобы вернуть государству его прежнее значение и пресечь широко распространившееся разложение.

Что касается социалистического и пролетарского происхождения Муссолини, республиканские и «секулярные» тенденции раннего фашизма общеизвестны. Слияние с национализмом, с одной стороны, устранило эту тенденциозность, но, с другой, заставило ослабеть революционное обличив фашизма, придав ему отчетливо буржуазный характер: итальянский национализм был как раз выражением среднего класса, а также унылого и конформистского католического традиционализма. Сильной правой идеи, в основе своей аристократической, монархической и военной, подобной той, что утвердилась в Центральной Европе, в Италии практически не существовало. По крайней мере, Муссолини избежал худшего. Когда он попытался обратиться к идеалу римского государства и imperium, когда задумал противостоять силам, возгосподствовавшим в Европе по причине военных потрясений, а также создать новый, дисциплинированный, мужественный и воинский тип итальянца, критические точки, как мне казалось, были пройдены.

«Языческий империализм» родился из моих дружеских отношений с Джузеппе Боттаи. Мой ровесник, он был офицером артиллерии в моем полку и также участвовал в движении футуристов (которое, как известно, в послевоенное время быстро примкнуло к фашизму). Он стремился быть одним из «интеллектуалов» движения и руководил журналом «Критика фашиста» (Critica Fascista, «Фашистская критика»), в котором позволялась достаточно широкая свобода мнений. В некоторых моих беседах с Боттаи родилась идея «подвинуть воды», запустив революционную программу, которая затрагивала бы фашистское мировоззрение вплоть до обсуждения проблемы совместимости фашизма и христианства. Эту идею Боттаи воспринял с восторгом. Так я стал автором статей для его журнала. Но едва конечная цель этого действия стала видимой и была сформулирована идея «языческого империализма» как единственного ориентира, понятного для последовательного и смелого фашизма, разразился подлинный скандал. Учитывая официальный характер журнала Боттаи, ватиканская газета «Оссерваторе романо» (Osservatore Romano, «Римский обозреватель») в категорической форме поставила вопрос относительно той меры, в которой подобные идеи допустимы в фашизме. Сразу же последовала настоящая лавина нападок печатных изданий, и скандал вызвал отголосок даже за рубежом. У подобной явно непропорциональной реакции была своя причина: Конкордат[13] еще не был утвержден и были страхи, что что-то может ему помешать.

Увидев слабость своих позиций, Ботгаи продемонстрировал ту же верность, что впоследствии, в момент кризиса фашизма, он продемонстрировал по отношению к Муссолини: обманув мои ожидания, он не предоставил мне никакой возможности ответил» на абсурднейшие обвинения печати гвельфского лагеря и умыл руки, объявив, что хотя эти статьи и «отражают проблемы фашизма» (?), ответственность за них несет только их автор.

Я решил действовать самостоятельно. В книге «Языческий империализм», вышедшей в 1928-м году, я заново утвердил и развил тезисы этих статей, ответив также всем моим противникам. Книга, ставшая сейчас редкостью, имела подзаголовок «Фашизм перед еврохристианской опасностью — с полемическим приложением, посвященным реакции гвельфской партии». Ее предисловие было написано в духе «Антиевропы», отражая примерное предчувствие того, что