Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

Одна из этих точек зрения лишает проблему размножения ее таинственной прелести, объявляя размножение частным явлением роста (размножение делением, пусканием ростков, почкованием). Возникновение размножения при помощи зародышевых клеток, дифференцированных по половому признаку, по трезвому мышлению Дарвина, можно было бы представить себе как преимущество амфимиксиса, которое однажды возникло при случайной копуляции двух одноклеточных и затем было удержано и использовано при дальнейшем развитии[546]. «Пол», таким образом, не очень стар, и чрезвычайно бурные первичные позывы, стремящиеся осуществить половое совокупление, якобы повторяют при этом что-то, что когда-то случайно произошло и затем, ввиду полезности, укрепилось.

Возникает тот же вопрос, что и в проблеме смерти: нужно ли признавать за протистами только то, что они открыто обнаруживают, и следует ли признать, что силы и процессы, становящиеся видимыми лишь у высших организмов, у них впервые и возникли? Упомянутое здесь понимание сексуальности в нашем случае помогает весьма мало. На это понимание можно возразить, что оно предполагает существование жизненных инстинктов, действующих уже в простейших живых организмах; иначе копуляция, противодействующая течению жизненных процессов и затрудняющая задачу отживания, не была бы удержана и разработана, а избегалась бы. Таким образом, если мы не хотим отказаться от предположения об инстинктах смерти, нужно прежде всего присоединить к ним инстинкты жизни. Но надо признаться, что это будет уравнением с двумя неизвестными. Наука так мало знает о происхождении пола, что эту проблему можно сравнить с мраком, в который не проникал даже и луч гипотезы. Правда, в совсем другой области мы встречаемся с такой гипотезой, со столь, однако, фантастичной – скорее, конечно, мифом, чем научным объяснением, – что я бы не осмелился привести здесь ее, не отвечай она именно тому условию, к которому мы стремимся. А именно: она ведет один из инстинктов от потребности восстановить прежнее состояние.

Я, конечно, разумею теорию, которую Платон вложил в «Пире» в уста Аристофана и которая объясняет не только возникновение полового инстинкта, но и его важнейшей вариации в отношении объекта. «Наше тело раньше имело совсем другой вид, чем теперь; оно было совсем иным. Сначала было три пола, не только, как теперь, – мужской и женский, – но еще и третий, оба в себе соединявший… муже-женский…» Все, однако, у этих людей было двойным; у них, значит, было четыре руки и четыре ноги, два лица, двойные половые органы и т. д. Зевса уговорили разделить каждого человека на две части, «как режут айву для приготовления варенья… Так как теперь все естество было разрезано надвое, тоска обе половины свела: они обвивали друг друга руками, сплетались друг с другом, в жажде срастись воедино…»[547].

Решиться нам, следуя указанию поэта-философа, на смелое предположение, что живая субстанция при своем происхождении была разорвана на мелкие частицы, которые с тех пор, путем сексуальных первичных позывов, стремятся к воссоединению? Что эти первичные позывы, в которых находит свое продолжение химическое сродство неживой материи, постепенно, через царство протистов, преодолевают трудности, которые этому стремлению противопоставляет заряженное жизнеопасными раздражениями окружение, что вынуждает к образованию защитного коркового слоя? Что эти раздробленные частицы живой субстанции достигают таким путем многоклеточности и, наконец, передают зародышевым клеткам инстинкт к воссоединению в высочайшей концентрации? Думаю, что здесь как раз нам и следует остановиться.

Но не без того, чтобы не добавить нескольких слов критического размышления. Меня могли бы спросить, убежден ли я сам, и в какой мере, в истинности разработанных здесь предложений. Я ответил бы, что я не убежден и не стараюсь склонить к вере в них других. Вернее, я не знаю, насколько я в них верю. Мне кажется, что аффективный момент убежденности здесь даже не должен приниматься во внимание. Ведь можно увлечься ходом мысли и за ним следовать до предельной возможности всего лишь из научной любознательности или, если угодно, в качестве advocatus diaboli, который посему никак еще чёрту сам не продается. Не отрицаю, что предпринимаемый здесь третий шаг в учении о первичных позывах не может претендовать на ту же достоверность, что два первых: расширение понятия сексуальности и установление нарциссизма. Эти нововведения были прямым переводом наблюдения в теорию, и в них не могло быть бóльших источников ошибок, чем это в таких случаях неизбежно. Утверждение о регрессивном характере первичных позывов основано, конечно, и на материалах наблюдения, а именно на фактах вынуждения повторения. Но, быть может, я их значение преувеличил. Проведение этой идеи возможно, во всяком случае, не иначе, как путем многократного комбинирования фактического материала с чистым размышлением, удаляясь при этом от наблюдений.

Известно, что окончательный результат тем ненадежнее, чем чаще это при построении теории проделывается, степень недостоверности, однако, неопределима. Можно прийти к счастливой догадке или позорно сбиться с пути. Так называемой интуиции я в таких работах мало доверяю; то, что мне приходилось в этом отношении замечать, казалось мне скорее результатом известной беспристрастности интеллекта. К сожалению, мы редко беспристрастны, когда дело идет о последних вещах, о великих проблемах науки и жизни. Мне думается, что каждым тут овладевают внутренне глубоко обоснованные предпочтения, которыми он, сам того не ведая, руководствуется в своих размышлениях. При столь веских основаниях к недоверию не остается, пожалуй, ничего другого, как выработка сдержанной благосклонности к результатам собственного мышления. Я лишь поспешу прибавить, что такая самокритика отнюдь не обязывает к особой терпимости по отношению к иным мнениям. Можно неумолимо отклонять теории, которым противоречат уже первые шаги психоаналитического наблюдения, и при этом все же знать, что правильность собственных теорий является всего лишь предварительной. При оценке наших рассуждений об инстинктах жизни и смерти пусть нам не мешает то обстоятельство, что там встречается столько странных и не наглядных процессов, как, например, вытеснение одного инстинкта другим или поворот его от «Я» на объект, и тому подобное. Все это лишь результат того, что мы вынуждены работать, пользуясь научными терминами, т. е. пользуясь специфическим образным языком психологии (вернее, глубинной психологии). В противном случае мы вообще не могли бы описать соответствующие процессы, мы даже просто не восприняли бы их. Недостатки нашего описания, вероятно, исчезли бы, если вместо психологических терминов мы могли бы воспользоваться физиологическими или химическими. Правда, это тоже язык образный, но язык, нам уже давно знакомый, и может быть, и более простой.

С другой стороны, мы должны себе уяснить, что недостоверность наших рассуждений сильно возрастает вследствие необходимости заимствований из биологии. Биология воистину есть царство неограниченных возможностей, мы можем ожидать от нее самых поразительных откровений, и