Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

естественной смерти, зародышевые же клетки потенциально бессмертны постольку, поскольку при известных благоприятных обстоятельствах они способны развиться в новый индивид, или, выражаясь иначе, окружить себя новой сомой[534].

Нас поражает здесь неожиданная аналогия с нашим собственным пониманием, развившимся столь непохожим образом. Вейсман, рассматривающий живую субстанцию морфологически, видит в ней две составные части: сому, которой суждено умереть, иными словами – тело, независимо от его полового и наследственного материала, и другую часть – бессмертную, именно эту зародышевую плазму, которая служит целям сохранения вида, его размножения. Для нас отправной точкой была не живая материя, а действующие в ней силы; и мы признали два вида первичных позывов – одни, ведущие жизнь к смерти, и другие – сексуальные первичные позывы, снова и снова стремящиеся к обновлению жизни и этого достигающие. Эта теория звучит динамическим завершением морфологической теории Вейсмана.

Но эта видимость значительной согласованности тотчас исчезает, если мы рассмотрим данное Вейсманом определение проблемы смерти. Ибо Вейсман признает разделение на смертную сому и бессмертную зародышевую плазму лишь для многоклеточных организмов; у одноклеточных – индивид и продолжающая род клетка являются еще одним и тем же[535]. Он, таким образом, объявляет одноклеточных потенциально бессмертными, смерть наступает только у метазоев, многоклеточных. Эта смерть высших живых существ является, разумеется, естественной и наступает от внутренних причин; но основана эта смерть не на первоначальном свойстве живой субстанции[536] и не может быть воспринята как абсолютная необходимость, заложенная в самой сущности жизни[537]. Смерть есть, скорее, установление целесообразности, явление приспособления к внешним условиям жизни, так как после разделения клеток организма на сому и зародышевую плазму неограниченная продолжительность жизни индивида стала бы совершенно нецелесообразной роскошью. С возникновением у многоклеточных этой дифференциации смерть стала возможной и целесообразной. С тех пор сома высших живых существ к определенным срокам по внутренним причинам отмирает, в то время как одноклеточные (протисты) остаются бессмертными. Размножение, напротив, возникло не со смертью, оно, скорее, представляет собой такое же первичное качество живой материи, как и рост, от которого оно произошло; и жизнь с самого ее начала на Земле оставалась непрерывной[538].

Легко убедиться, что признание для высших организмов естественной смерти нашему делу мало помогает. Если смерть есть позднее приобретение живых существ, то не может быть вопроса о первичных позывах смерти, восходящих к началу жизни на Земле. Многоклеточные, может быть, умирают от причин внутренних, от недостатков своей дифференциации или от несовершенств своего обмена веществ; но, с точки зрения нашей проблемы, вопрос этот неинтересен. Такое понимание смерти и ее происхождения, конечно, привычному мышлению гораздо ближе, чем странное предположение о «первичных позывах смерти».

Дискуссия, которая последовала за гипотезами Вейсмана, с моей точки зрения, ни в каком направлении ничего решающего не дала[539]. Многие авторы вернулись к точке зрения Гетте (1883), который видел в смерти прямое следствие размножения. Для Гартмана смерть не характерна появлением трупа, т. е. отмершей части живой субстанции, – он определяет ее как «окончание индивидуального развития». В этом смысле смертны и протозои, так как смерть у них всегда совпадает с размножением; но у них смерть в известной степени этим размножением завуалирована, потому что вся субстанция животного-родителя может быть непосредственно перенесена в молодых индивидов-детей.

Вскоре после этого исследование сосредоточилось на том, чтобы экспериментальным путем подвергнуть испытанию это предполагаемое бессмертие живой субстанции одноклеточных. Американец Вудрефф, экспериментируя с ресничной инфузорией («туфелькой»), которая размножается делением на два индивида, довел свои опыты до 3029-го поколения; на этом он закончил опыты, причем при каждом опыте он изолировал одну из отделившихся частиц и помещал ее в свежую воду. Этот поздний отпрыск первой «туфельки» был так же свеж, как его прародительница, и не обнаруживал никаких признаков старения или дегенерации. Этим самым, если считать такие количества доказательными, бессмертие одноклеточных казалось экспериментально подтвержденным[540].

Другие исследователи пришли к иным результатам. В полном противоречии с заключениями Вудреффа Мопа, Калкинс и другие нашли, что и эти инфузории, если нет притока известных освежающих влияний, после определенного числа делений слабеют, уменьшаются в размере, теряют некоторую часть своей организации и наконец умирают. Согласно этому протозои, следовательно, после фазы старческого распада умирают совершенно так, как и высшие животные, что сильно противоречит утверждениям Вейсмана, который признает смерть позднейшим приобретением живых организмов.

Из взаимной связи этих исследований мы выделяем два факта, которые, как кажется, ставят нас на твердую почву. Во-первых: если инфузории в момент, когда они еще не выказывают старческих изменений, способны слиться между собой – копулировать (после чего они через некоторое время опять расходятся), то они спасены от старения, они «омолодились». Эта копуляция является, вероятно, предшественником полового размножения высших существ; она еще не имеет ничего общего с увеличением числа и ограничивается смешением субстанций обоих индивидов (амфимиксис Вейсмана). Однако освежающее влияние копуляции может быть заменено определенными средствами раздражения, изменениями в составе питающей жидкости, повышением температуры или встряской. Вспомним знаменитый опыт Леба, который определенными химическими раздражениями вызывал в яйцах морского ежа процессы деления, обычно наблюдаемые после оплодотворения.

Во-вторых: по-видимому, возможно, что инфузорий ведет к естественной смерти их собственный жизненный процесс, так как противоречие между результатами Вудреффа и других исследователей происходит оттого, что Вудрефф помещал каждое новое поколение в свежую питающую жидкость. Когда он этого не делал, наблюдались те же старческие изменения поколений, как и у других наблюдателей. Он пришел к заключению, что инфузориям вредят продукты обмена веществ, которые они отдают в окружающую их жидкость, и смог затем убедительно доказать, что только продукты собственного обмена веществ имеют такое воздействие, ведущее к смерти поколения. И те же существа, которые обязательно погибали, будучи скопленными в собственной питательной жидкости, прекрасно развивались в растворе, перенасыщенном продуктами отхода отдаленно родственного вида; таким образом, если инфузория предоставлена самой себе, то она погибает естественной смертью от несовершенства удаления продуктов собственного обмена веществ; но, может быть, и высшие животные погибают в сущности от той же неспособности.

У нас может возникнуть сомнение, целесообразно ли вообще было искать решения вопроса о естественной смерти в изучении протозоев. Возможно, что примитивная организация этих живых существ скрывает от нас важные условия, которые наблюдаются и у них, но по-настоящему они могут быть распознаны только у высших животных, где они приобрели морфологическое выражение. Если мы оставим морфологическую точку зрения, чтобы занять динамическую, нам вообще будет безразлично, доказуема ли естественная смерть протозоев или нет. У них субстанция, признанная позже бессмертной, еще ни в коей мере не отделилась от смертной. Силы