На встречу дня - Ежи Вавжак

по-прежнему старалась сохранять доброжелательность, разговаривала без тошнотворной слезливости, хорошо скрывая свою боль, страх и беспокойство. «Что же станется теперь с нами, нашей любовью? — казалось, говорили ее глаза, полные тепла, а не слез. — Что ты предпримешь? Почему не хочешь протянуть руку и помочь мне спасти самое для нас дорогое? Что может быть у человека дороже любви?»

— Постарайся правильно меня понять, Гжегож, — наконец сказала она, прибегая к последнему средству, которое приберегала к концу, когда все ее доводы не возымеют действия и не помогут. — Мы знаем друг друга... Любим друг друга, — поправилась она, смутившись, — не один год, и нам хорошо вместе. Я хочу сделать все, чтобы это чувство сохранить, и ничего не хочу больше в жизни искать, начинать с начала, ждать... Мы пережили и последний самый трудный период, эти полтора года. Это большой срок, очень большой, особенно для меня, — она опустила глаза, — как, наверное, и для всякой женщины. У меня было много работы, теперь диплом, но человек ведь живет не в пустыне. Тебе тоже, наверное, было нелегко, в этом ужасном общежитии, в одиночестве, хотя и в родном городе. А наши письма и редкие встречи не могли, конечно, заменить нам друг друга, все это было суррогатом нормальной жизни. И все это мы терпели во имя того, что вот-вот будем вместе... Ведь ты все это понимаешь, мы не можем иначе, не должны вновь обрекать себя на мытарства в этом городе, по чужим углам, заниматься работой, которая не дает удовлетворения. А там у нас дом, я люблю свой город и хочу быть там с тобой вместе. Там у меня работа в институте, а тут даже неизвестно, чем бы я могла заняться.

— Ты права, Кристина, — сказал он, теребя бумажную салфетку и не находя в себе смелости посмотреть ей прямо в глаза. — Я очень хорошо понимаю тебя и все твои доводы, даже те, которых ты еще не привела. Понимаю и хочу того же самого так же, как ты, а быть может, даже сильнее. Да, этот период для меня был очень трудным, хуже того, признаюсь, хотя для мужчины это и нелегко, он что-то надломил во мне. Были моменты, когда я готов был сдаться, отступить, «поумнеть», так это бы, наверное, назвали. И я в таком положении не могу, ну просто не могу бежать отсюда! Ты должна это понять, если меня любишь, если не хочешь потом по прошествии какого-то времени меня презирать. Я должен либо победить, либо признаться в своей ошибке, перестать верить в то, во что верил: в людей, в справедливость, в ту нашу новую действительность, о которой так много пишут в газетах и книгах и которая по существу все еще есть борьба.

...И вот сейчас, стоя у венецианского окна в этой чужой, случайной квартире, приютившей их на два дня, он старается понять ее ответ, ее молчание, которое было ответом, и этот ответ опять ничего не решил, он мог лишь перечеркнуть все то, что им за все эти четыре года удалось сохранить. Раздумывая сейчас над этим ее молчанием в кафе и потом, когда они шли по улице к дому Марты, и позже, когда они сидели уже за накрытым столом, а она, Кристина, смотрела порой таким отсутствующим взглядом, так вот, возвращаясь мыслями к тем минутам, он ощущает, как в душе у него родятся недобрые предчувствия, горькое сознание, что из рук у него ускользает последняя надежда на то, что с этой женщиной они начнут совместную жизнь.

И это чувство причиняет ему такую боль, что лишь огромным усилием воли он не позволяет себе броситься к кровати, где беспокойным сном спит Кристина, разбудить ее, вырвать из лап этого кошмарного сна, разбудить криком: это неправда, все, о чем он говорил, не имеет никакого значения, теперь ему все равно, только она одна нужна ему!

Но это мгновение радостного возбуждения тут же проходит, и он опять наедине с собой, с трудными своими решениями, которые надо осмыслить спокойно, молча и притом так, чтобы не упасть ни в ее, ни в своих глазах, он попытается спасти то, что между ними есть, — найдет какое-то разумное решение, использует все, чтобы такое решение найти.

Он неподвижно стоит у окна с чувством полного одиночества, без всякой надежды на чью-либо помощь, одиночества настолько глубокого, что оконная рама кажется ему границей мира, а лежащий за ней в темноте город — миром далеким и нереальным.

И в этот момент вдруг в стороне комбината вспыхивает небо. Это пробили лётку на старой доменной печи. Над большей частью города розовеет небосклон, и кажется, что он в самом деле горит. Эта картина, много раз виденная, тем не менее всякий раз оживляет его, заставляет сильнее биться сердце. И тогда он ощущает какую-то внутреннюю духовную связь с этим городом, испытывает чувство своей причастности к делу поистине важному и достойному уважения. И в эти минуты он сам себе кажется лучше, сильнее, он — человек, делающий сталь.

Огромное зарево постепенно блекнет и наконец гаснет, но под прикрытыми веками Гжегожа все еще стоит эта картина, а пережитое чувство пронизывает его насквозь, все мощнее сжимает в своих клещах, и он теперь знает — оно не отпустит его ни завтра, ни послезавтра, несмотря на просьбы и слезы его любимой, несмотря на ее письма и мольбы, несмотря на непроходящее ощущение своего поражения, несмотря на то даже, что у него самого сердце будет сжиматься и кровоточить.

VI

Яниц заметил, как Леон Вальчак в самый последний момент все-таки успел вскочить на подножку трамвая, но в вагоне была такая давка, что пробраться к нему не смог, хотя и пустил в ход локти. Только на остановке у главных ворот комбината, когда почти все высыпали из вагона, он догнал его и хлопнул сзади по плечу:

— О чем задумался, Леон, я глотку надорвал, а ты не слышишь, будто оглох.

— Да так, ничего, — буркнул в ответ Леон, поправляя тощую сумку со снедью, завернутой в промасленную пергаментную бумагу.

Они подошли к проходной, предъявили пропуска и двинулись, сокращая дорогу, по путям мимо шлаковых отвалов. Они обычно всегда ходили здесь, когда оставалось мало времени. А сейчас стрелка часов подходила уже к половине второго. Теперь, после понижения в должности Гживны, Леон тоже, как и все сталевары, приходил