Репортаж ведет редактор - Вячеслав Иванович Дробышевский

С той минуты часы в дубовом футляре, что висели в мастерской, необычно заторопились. А работали мы четыре часа в день.

Сколько труда надо было вложить в маленький кусочек железа! Разметить, опилить, просверлить отверстие, нарезать резьбу, подогнать каждую грань под угольник, снять фаски, до зеркального блеска отшлифовать плоскости. Да притом строго выдержать размеры, уложиться в заданное время, не осрамиться у проверочной плиты. Она всегда была тонко смазана маслом, смешанным с голландской сажей. Какую бы плоскость гайки не приложил Митрофаныч к плите — должна зачерниться равномерно. Только после этого полагалось протереть изделие тряпкой и сдать мастеру.

Помню, короткие четыре часа подходили к концу. Соседи начинали убирать инструмент и обтирать ветошью тиски, наступал час, когда в мастерской оставались только старшие, кто работал шесть часов.

«Почему им можно, а мне нет? — размышлял я, подходя к мастеру.

— Николай Митрофаныч, можно еще часик? Мне бы сегодня сверху и снизу спилить…

Мастер просматривал список учеников. Он то подносил его ближе к очкам, то удалял.

— На часик?

— Ага. За час я успею, Николай Митрофаныч…

— А дольше придется копаться, тогда как?

Я заранее торжествовал: разрешит работать до ухода старших!

— Я хоть сколько проработаю.

— Где твоя заготовка? — Митрофаныч взял из моих рук угловатый кусочек железа, мельком взглянул на него:

— Ладно… Иди домой.

Сказанное мастером не сразу дошло до сознания. А Митрофаныч уже спрятал кусочек металла в шкаф. В руках — снова список. Опять бумага то ближе к очкам, то дальше от них.

После обеда Сережка Климов — сосед по койке, что громко храпел — позвал на рыбалку. Пошли за город, на Васильевские луга. Речка там узкая, глубокая, на червяка бойко берет окунь.

Рыбачить я никогда не против. Но в тот раз пошел, чтоб только убить вечер. Черви, припасенные запасливым Сережкой, казались слишком мелкими и вялыми. Ветерок обещал нагнать волну. Какой там клев!

Не прошло, однако, и пяти минут, как мой поплавок скрылся под водой. Я выкинул на берег окунька. Но странно — не ощутил, как бывало, радостного возбуждения. Нет уж — не ловля, коль смотришь на поплавок, а видишь гайку!

Придя на другой день в мастерскую, начал спешить еще у вешалки. До звонка оставалось десять минут, а я уже стоял перед мастером.

— Николай Митрофаныч, дайте мое изделие.

Митрофаныч, прикрыв ладонью рот, позевывал. Кадык его, поросший короткой седой щетиной, двигался вниз, затем снова занимал прежнее положение над выношенным рыжим шарфиком.

— Николай Митрофаныч!

— Я шестьдесят лет Николай Митрофаныч.

— Я бы уже начал пилить…

— На то звонок будет, слесарь.

Звонок для «слесаря» звучал музыкой. Только за четыре часа — лопни, не сделаешь задуманного. Да еще Митрофаныч то и дело подходил: «Не так, слесарь» да «вот так, слесарь». Слова старика не нравились. Но стариковские руки очаровывали. Все-то они умели делать быстро, спокойно, красиво. Брался мастер медяшку опиливать — опилки казались золотыми. Принимался сталь воронить — разве ночное небо могло сравниться с вороненой поверхностью, до того ровной и густой получалась синь.

В заданное время я не уложился. Как ни потел, опоздал изрядно. Зато позади наконец остались неприятности. А неприятности были немалые. Уже отшлифованную гайку чуть не зажал в тиски без медных губ. Митрофаныч дернул сзади за рукав:

— Под курткой что у тебя?

— Рубашка.

Белые кустики бровей двинулись кверху — значит Митрофаныч хотел казаться удивленным.

— Не полагается брезент на голое тело?

— Царапаться ж будет…

— А тиски гайку не исцарапают? Обряди-ка в медную рубаху! Говорено было.

В другой раз мастер намекнул на возможность отчисления из слесарки. Это когда я пытался вынести из мастерской изделие вместе с инструментом, чтоб поработать дома.

Прежде чем сдать оконченную работу, я подошел к окну, полюбоваться солнечными блестками, что весело вспыхивали на гайке. Да, тут Митрофаныч не мог ни к чему придраться!

Взяв изделие, мастер направился к шкафу. Но что это? Остановился, брови сошлись вплотную над переносицей. Я покраснел, сам не зная почему. Митрофаныч подошел к шкафу, вынул оттуда другую гайку, — я нипочем не отличил бы ее от своей.

— Видел такую дрянь?

Я молчал. До моего сознания не доходило, почему эту прекрасную штуку мастер называл дрянью.

— Думал — один Сомов рискует сдавать дрянцо… Смотри, — Митрофаныч сердито ткнул ногтем в гайку-близнеца. Одну грань ее пересекала едва заметная царапина.

— А это что? — ноготь уткнулся в мою гайку.

У меня вспотела голова, уши и щеки стали вдруг горячими. Целых две царапины украшали мое детище. Правда, они были не толще паутинок, но…

Опять шлифовка! Опять часовые стрелки торопились совсем некстати. Зато краснеть больше не пришлось. Как ни сдвигал старик брови, как ни поправлял очки — изъянов больше не было. Точно сожалея о чем-то, подытожил:

— Похоже на дело.

Но тут же, спохватившись, начал выговаривать за лишние часы, затраченные на изделие.

Вторую вещь с названием — линейку — я опять сдал с опозданием, сердясь на звонок и на Митрофаныча. Только третья — молоток-ручник — примирила меня с установленной нормой времени.

С тех пор и силки, и лук, и стрелы многое потеряли в моих глазах. А на все металлическое, будь то винт или шайба, железный прут или пятак старинной чеканки, я стал смотреть с одной точки зрения: пригодится ли в мастерской?

* * *

Да, Митрофаныч с завидным терпением прививал своим питомцам золотое качество — умение доводить начатое дело до конца. Нам, журналистам, наверное, не грех учиться у таких, как Митрофаныч.

1 июня

ПОД СВОДАМИ БОЛЬШОГО КРЕМЛЕВСКОГО ДВОРЦА

Прошло не больше полчаса с той минуты, как лайнер «ИЛ-18» поднялся над Челябинским аэродромом, и к нам в салон не вошла, а буквально влетела молоденькая стюардесса. Глаза ее искрились так, словно она получила к дню рождения подарок, о котором мечтала всю жизнь. Улыбка неудержимо растягивала полные пунцовые губы.

— Товарищи пассажиры, — торопясь сказала девушка, — только что на борту нашего самолета получено сообщение по радио: в космосе — корабль «Восток-5». Командир корабля — Валерий Федорович Быковский…

Всю остальную часть пути до Москвы мы говорили только о новом космическом полете. Мы — это секретарь промышленного обкома партии по идеологическим вопросам Поликарп Васильевич Сапронов, сварщик со стана «1020» трубопрокатного завода, партгрупорг участка Валентин Крючков и я. Первая тройка из девяти человек, приглашенных на июньский Пленум ЦК КПСС из нашей области. Дела заставили нас лететь в столицу раньше остальных.

Первая радиопередача о полете Валентины Терешковой