Москва и Восточная Европа. Югославская модель социализма и страны советского блока. 1950-е — 1960-е годы - Анатолий Семенович Аникеев

творчества теми границами, которые определялись партией. Пропаганда свободы творчества исключала преобладание и легитимность плюрализма мнений. Под свободой мысли понималась лишь та, которая не вступала в противоречие со взглядами и оценками партии[173].

Борьба против сталинизма не могла ограничиваться только пропагандистскими декларациями: следовало принять развернутую программу культурной перестройки, в которой заимствованный ранее советский политико-идеологический и культурный нарратив был бы полностью отринут. Инициатива руководства партии по либерализации культурного и интеллектуального творчества объяснялась пониманием того, что это было естественным требованием для успешной реализации проекта под названием «самоуправление». Первым и осторожным шагом партии стало «разрешение», прозвучавшее в выступлении Джил аса на 4-ом пленуме ЦК КПЮ 3–4 июня 1951 г. и адресованное членам партии и общественности, в котором они освобождались от обязательного изучения речей и статей партийных лидеров и установки следовать им в качестве директив. Обязательными оставались только резолюции, декларации и документы партийных форумов. Призыв к свободной дискуссии о социальных проблемах, прозвучавший на пленуме, мог быть использован интеллектуалами, как считал Биланджич, в силу специфики их профессии и социальной активности[174].

В 1952 г. М. Крлежа, выступая на съезде литераторов с позиции писателя, более 20 лет боровшегося против «инструментализации литературы со стороны коммунистов, особенно в СССР», оказал серьезную поддержку Тито в его конфликте со сталинизмом. Писатель выразил надежду, что эта его борьба приведет к синтезу «революции и искусства». В то же время он, выступая за полную свободу творчества, как в содержательном, так и в эстетическом смысле, был противником правых тенденций, включая и декадентские явления на Западе. Крлежа в известном смысле повторял логику партии, следующей стратегии «третьего выбора — ни Восток, ни Запад»[175].

В основе программы культурной трансформации лежало стремление ограничить или даже полностью отойти от трансляции текущего советского культурного контента в литературе, кинематографе, музыке, за исключением классических образцов, от заимствования советских методов, клише и шаблонов, подчеркивалась необходимость возвращения к национальным традициям и восстановления существовавших ранее контактов с Западом в различных областях культуры. Главным было принципиальное решение партийного руководства предоставить художественной интеллигенции возможность реализовать свои мечты о свободном творчестве. Однако при этом постоянно подчеркивалось, что это прерогатива той части интеллигенции, которая смогла усвоить идеи социализма[176]. Идя на этот шаг, руководящая «верхушка» соглашалась лишь на дозированное, цензурированное «проникновение» западной культуры в югославскую, что подчеркивалось в принятых в тот период многочисленных партийных документах. Последующий период — вторая половина 1950-х – начало 1960-х годов — характеризовался постоянной полемикой интеллигенции и партийных органов по вопросу о расширении «списка» дозволенного. В 1955 г. было разрешено основать два журнала — Савременик («Современник») и Дело («Дело»). Вокруг первого объединились писатели-реалисты, а второго — модернисты.[177] Предметом острых споров стали переводы произведений западных авторов, кинопрокат, трансляция музыки, внедрение новых методов в образование и преподавание научных дисциплин, развитие социологии и политологии. Однако такие области, как исторические науки, особенно новейшая история, оставались в сфере жесткого партийного контроля: ученые должны были в своих исследованиях следовать спущенным сверху формулировкам и концепциям. Проблематика советско-югославского конфликта трактовалась однозначно как смелый вызов югославского руководства во главе с Тито Сталину и советской политике. Истоки конфликта предлагалось датировать периодом национально-освободительной борьбы югославских коммунистов с оккупантами и их пособниками в годы войны.

Москва в тот период не могла по понятным причинам влиять на политику СКЮ в сфере культуры, но позднее постоянно пыталась критиковать югославское руководство за излишнюю свободу СМИ в стране[178]. Советская сторона сконцентрировала внимание на коррекции партийного курса СКЮ, надеясь на то, что ей удастся вернуть ее в лагерь социалистических стран, в русло традиционных представлений о марксизме, в том числе в области культуры, которых придерживались кремлевские теоретики.

Культурный процесс в Югославии во второй половине 1950-х – начале 1960-х годов можно охарактеризовать как поиск и сохранение национальной идентичности в условиях расширявшихся контактов с Западом. Общество, в первую очередь интеллектуальная и художественная элита, находясь еще под частичным партийным контролем, восстанавливало прежние связи с миром. В середине 1960-х годов югославы получили возможность выезжать за рубеж, что одним позволяло решать вопросы трудоустройства, а другим знакомиться с лучшими образцами западноевропейского культуры. В то же время сравнительно низкий общий образовательный и культурный уровень населения, особенно тех, кто в годы ускоренной индустриализации переехал из слаборазвитых сельских южных районов в города, обусловил готовность к восприятию культурных шаблонов, китчевых и вульгаризированных образцов западной, в первую очередь американской, культуры. Эта тенденция получила продолжение и в 1970-е – 1980-е годы. С другой стороны, такие жанры, как народная балканская песня и танец, укорененные в национальной культуре, компенсировали тотальное распространение западной популярной культуры, становясь в ряде случаев своего рода преградой на его пути. Позднее эту роль взял на себя национальный кинематограф.

Процесс формирования самоуправленческой модели проходил в тесной связи с поиском югославским руководством новой внешнеполитической линии. В годы конфликта с Москвой произошло сближение Югославии с Западом, прежде всего с США, которые рассчитывали в условиях холодной войны получить еще одного союзника в Восточном Средиземноморье, объединив в один блок Грецию, Турцию и Югославию. Эти расчеты американское руководство строило и регулировало на основе массированной экономической, финансовой и военной помощи Югославии. Значительная помощь США и их союзников помогла во многом решить проблемы югославской экономики 1950-х годов, о чем югославы с благодарностью говорили на 7-м съезде СКЮ весной 1958 г.[179]. В годы тесных контактов Югославии с Западом, а затем и с началом процесса нормализации отношений Белграда с советским блоком американская администрация сообщала югославскому руководству о своей готовности принять осторожное возобновление Югославией связей с Москвой и восточноевропейскими странами, при условии сохранения при этом на прежнем уровне контактов с Западом. В Вашингтоне также предполагали, что югославское руководство останется верным заключенным ранее договоренностям об отказе от вхождения в военно-политический союз с Москвой[180]. Белград, строго придерживаясь своего идеологического выбора, вынужден был в этих условиях маневрировать, поскольку обстоятельства вплоть до 1953 г. складывались не в пользу Югославии: сохранялась, как было уверено югославское руководство, реальная угроза ее территориальной целостности. Эти опасения были наиболее серьезными осенью 1949 г., когда Тито распорядился о начале мобилизационных мероприятий, переносе части промышленных предприятий из приграничных районов на запад, увеличении оборонных расходов[181]. В начале 1950-х гг. британская дипломатия постоянно сообщала в Белград о военных маневрах в Венгрии, Румынии и Болгарии вблизи границ с Югославией, подогревая опасения югославского руководства. Они описывали возможную стратегию Москвы как подготовку восстания в Югославии, вслед за которым ее соседи окажут военную помощь восставшим