Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

они не были равны. Можно представить себе, какой бюст, какие ноги и как все выглядит у такой маленькой женщины! Если б можно было глядеть только на ее голову; но, Боже мой, какое лицо! Какое страшное лицо! Глаза ее, с красными жилками и злым выражением, не смотрели в одном направлении никогда, хоть и не были окончательно косыми. Кроме того, цвет кожи был совершенно не человеческий, что-то похожее на кору, а не на кожу. О ее носе помню только то, что он касался синих губ, которые раскрывались, чтобы показать удивительные зубы, ошибку природы, зубы, похожие на крупные кости. Наконец, все это великолепие венчала какая-то грива странных волос, сухих, курчавых, бесцветных.

Наряд принцессы Бразильской был в полной гармонии безобразия, если можно так сказать, с нею самою. На ней было платье из индийской кисеи, с золотом и серебром, но как сшитое! Оно почти не прикрывало огромной шеи и груди. Бриллиантовые аграфы застегивали его на плечах и блистали на рукавах, очень коротких, хотя лучше было бы закрыть такие руки. Волосы, взбитые и грязные (надобно же сказать это!) — в косичках, при этом с жемчугом и бриллиантами удивительной красоты. Платье было по поясу обложено рядами драгоценных жемчужин, а в ушах принцессы были серьги и подвески, каких я не видала больше ни у кого, — бриллиантовые груши длиною в дюйм. Превосходны, удивительны были два бутона над серьгами; но они висели вдоль этого ужасного лица и казались совсем не хороши. Боже, каким странным созданием была эта принцесса!..

Глава XV. Аустерлиц

Однажды, когда мы жили в Португалии, Жюно получил собственноручное письмо императора, который извещал его о важных событиях. Горизонт Европы становился темнее ближе к северу, и эта эпоха заслуживает кратких пояснений.

Из всех держав, участвовавших в коалиции, Австрия видела себя в особенной опасности. Владения ее, уменьшенные наполовину, были открыты со всех сторон. Федеративное могущество ее в Германии было сломлено, и, казалось, безвозвратно. В Италии это могущество висело на волоске и отчасти уже было уничтожено. Такое положение заставило Австрию тревожиться за свою будущность, потому что речь шла о жизни или смерти, даже если бы она имела дело не с таким человеком, как Наполеон, а, например, с Фридрихом. Коронование в Италии окончательно убедило Австрию в том, что она даже не любима там, хоть это необъяснимо, потому что власть Австрии обожают во всех ее наследственных владениях. Как бы то ни было, Австрия устрашилась этого больше, нежели громов Маренго и Гогенлиндена. Она видела себя как бы зажатою между истоками Майна и устьем По; чувствовала, что надобно занять более грозное положение, а иначе она погибла. Вероятно, Меттерних, гений которого, еще юный тогда, уже развивался, имел столько влияния, что заставил решиться на третью коалицию. Меттерних — австриец, и первою обязанностью его было спасти свое отечество.

Предлогом избрали нарушение Люневильского договора, утверждая, что в силу одной из его статей Голландия, Швейцария, Ломбардия, Генуя, Лукка и Парма имели право принять свою конституцию, и данные им законы стали притеснением. Утверждая это, Австрия присоединилась к пакту, заключенному между Россией и Англией. Она тотчас начала поход: генерал Кленау перешел через Инн и занял Баварию. Австрийская армия в восемьдесят тысяч человек находилась под предводительством эрцгерцога Фердинанда и под опекой генерала Мака. В то же время тридцать пять тысяч солдат стояли в Тироле под началом эрцгерцога Иоанна, поддерживая таким образом левое крыло армии Кленау и правое итальянской армии, объединенной под личным предводительством эрцгерцога Карла.

Франция вновь видела вокруг себя угрозу. Только юг Европы оставался нам верен, и потому весьма важно было сохранить дружеские отношения между дворами французским и лиссабонским. Англия совершала сверхъестественные усилия для того, чтобы поссорить нас, и ничтожная причина едва не стала поводом к этому.

Жюно посетил один из французских кораблей в гавани. Как только посланник ступил на палубу, его приветствовали двадцать одним выстрелом из пушек. Но в нейтральных гаванях не позволяется устраивать пальбу, и англичане рассердились из-за этого даже больше, чем португальский регент. Видя, что их не слушают и не внимают их требованию справедливости, англичане сделали две тысячи выстрелов в знак траура, с одной стороны, и радости — с другой, по случаю Трафальгарской битвы. Это пустое истребление пороху было более оскорбительно для принцессы Бразильской, чем для нас, потому что она была испанка. Но англичане хотели рассердить Францию и, конечно, достигли бы цели, будь Жюно еще в Лиссабоне. К счастью, он уже скакал тогда в Моравию. Первое движение его, всегда стремительное, когда речь шла о Франции, конечно, превратилось бы в оскорбление для слабой Португалии. Господин Рейневаль, такой же взыскательный, но более спокойный, потому что это было необходимо, удержался от разрыва, к большому неудовольствию англичан.

Я тяжело болела уже недель шесть, когда лиссабонские медики, не желая, чтобы я испустила дух у них на руках, послали меня, несмотря на уже довольно позднее время года, в маленькую деревушку, называемую Калдаш-да-Раинья, где есть теплые воды, преудивительные, как уверяли они. Надежды оставалось мало, однако я отправилась. Соорудили что-то вроде носилок, и на них перенесли меня туда. Я едва дышала и была так слаба, что сначала не могла принимать воды иначе как ложками. Эта вода очень горяча, насыщена серой и укрепляет чрезвычайно. У меня было нервическое заболевание, такое жестокое, что я не могла выпить стакана чая. Горячие воды совершили чудо: через неделю я уже прогуливалась, опираясь на руку господина Шерваля, а еще через две недели уже съела куропатку за завтраком.

Но выздоровление мое шло довольно медленно. Однажды Жюно приехал ко мне, чтобы проститься. Император сдержал свое слово: он приказывал ему ехать к себе при первом пушечном выстреле. «Спеши, как можешь, — писал Дюрок, — я предчувствую, что этот поход не будет продолжителен».

И Жюно, которого, конечно, не нужно было подгонять, отправился к императору. Талейран написал ему, чтобы он оставил полномочия Рейневалю, и говорил еще в своем письме, что я могу возвратиться тоже, делая небольшие переезды, потому что во Франции знали, как я была больна. Жюно пробыл в моей деревушке только несколько часов и тотчас опять отправился в Лиссабон, где вонзил шпоры в маленькую почтовую лошадь и расстался с нею только в Байонне. Там взял он коляску и поехал в Париж. В Париже он провел лишь сутки и поскакал в Германию в почтовом экипаже, раздавая по шесть франков почтальонам, которые за плату летели с ним во