Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

колпаком гусарский кивер. Что ж делать! Мы в Португалии идем не гигантскими шагами и не умеем правильно называть предметов. Я как житель Берлина[163] и, следовательно, немножко военный, по крайней мере, могу отличить кивер от капота; кажется, так вы называете свои шляпки, госпожа посланница? Я объяснил ему, что кивер не снимают ни перед кем, а иначе это было бы предметом дипломатической ноты. Но вы еще увидите, какое впечатление произвел генерал Жюно.

Я хотела знать, что имел он в виду под этими словами; он улыбнулся и не сказал ничего. Но объяснение не замедлило появиться. Через день после представления к нам явился старший камердинер принца-регента с просьбой французскому послу одолжить его гусарский наряд, чтобы портной Его Королевского Высочества мог сделать такой же ему и молодому инфанту дону Педро.

Я не знала тогда принца Бразильского и не могла смеяться, как сделала после, когда увидела его в этом гусарском наряде, удивительно идущем его толстому брюху, ляжкам и огромной голове с курчавыми волосами, которые были под стать его толстым губам, африканскому носу и цвету кожи. Вообразите еще у такого красавца напудренную косу толщиной в руку, и на все это надет кивер, унизанный бриллиантами и с дорогим пером. О, это воспоминание берегу я для мрачных минут, когда надо вспомнить что-нибудь веселое.

— Бьюсь об заклад, что он не носит этого наряда, — сказал полковник Лаборд господину Маньену.

— Он готов носить его повсюду, — отвечал тот, — он готов на все смешное. Бьюсь об заклад, что он носит его.

Полковник проиграл.

Когда Жюно окончил все свои дипломатические мероприятия, настала моя очередь. Это была трагическая минута. Фижмы заранее наводили на меня ужас, пока я оставалась в Париже и в дороге. Но чем больше приближалась минута, тем больше теряла я мужество, не только как посланница, но и как женщина. Я примеривала эти несносные громадины три раза и два раза, надев, просто падала. Я еще управлялась с ними кое-как в своей комнате, красуясь перед зеркалом. Боже мой, говорила я себе, почти плача и даже в самом деле плача, как глупо и смешно заставлять носить эти орудия пытки!

— Друг мой, — говорила я Жюно как можно трогательнее, — я прошу тебя, умоляю, устрой это как-нибудь! Франция так могущественна!

Но, вступив в должность, он смотрел на нее с важностью, говорил только о дипломатических нотах и обязанностях одного народа по отношению к другому. Он не смеялся, и когда я хотела сбросить с себя фижмы, кричал, как будто от этого зависело объявление войны:

— Фижмы! Боже мой! Фижмы! Но, Лора, подумай: именно потому, что ты посланница, ты должна надеть эти фижмы. Как не надевать их! Да, надень ты уже свои фижмы!

И я расхаживала в них, переваливаясь с боку на бок и падая на третьем шагу. Потом я взбунтовалась и объявила, что не хочу составить эпоху в дипломатических летописях и мне совсем не нравится, что будут говорить: «Ах, да! Это тот год, когда упала французская посланница. Помните, как она была смешна при этом?»

В нашем дипломатическом корпусе было семейство, имя которого сделалось теперь общеевропейским. Оно и тогда было соединением добродетелей и всех редких качеств. Это семейство австрийского графа Лебцельтерна. Я вскоре буду говорить о нем. Однажды рассуждала при госпоже Лебцельтерн о моих страданиях и жестокости Жюно.

— Но, милая посланница, — сказала она, — я не понимаю, почему вы падаете, как вы говорите. Вы легки, стройны, танцуете, как фея при луне, и, кажется, совсем не неловки. Тут что-то не то. Пришлите мне ваши фижмы, это верно от них.

Она в самом деле угадала: у фижм внизу не было легкой полоски проволоки, которая должна держать равновесие всей верхней части, чрезвычайно тяжелой. Я тотчас примерила фижмы, когда получила их назад, и стала ходить, как все, только со страхом, от которого не освободишься по своей воле. Кроме этой чудовищной горы с каждого боку, я надела платье из белого муара, вышитое золотом, с большими золотыми желудями на боках, точно как на драпировке окон. На голове у меня красовался ток с шестью большими белыми перьями, придерживаемыми бриллиантовым аграфом (застежкой). Кроме того, бриллианты были на шее и в ушах.

Наряженная таким образом, но на этот раз в перчатках, я собралась ехать в Квелус. Но надобно было еще взойти в карету. Я очень хотела этого, тем более что люди на набережной уже посмеивались, видя странную фигуру, которая выставит то голову, то ногу, то бок и отступает, не имея возможности разместиться в карете, которая была низка для моих перьев и тесна для несчастных фижм. Жюно не ехал в Квелус и, оставаясь в шлафроке и туфлях, с серьезным видом старался поместить меня в карету, как статую, которая оценена в миллион. Я молила Бога, чтобы проклятые фижмы сломались, и совсем не заботилась о них; но, видно, я наконец нашла нужную точку и втиснулась в карету, села поперек и еще больше наклонившись, чтобы не изломать перьев и не измять прекрасную драпировку платья. В таком положении проехала я два лье от Лиссабона до дворца Квелус.

Меня ввели в малые апартаменты принцессы Бразильской, потому что этикет запрещал принцу или королю принимать посланниц и я должна была нанести визит только принцессе Бразильской; у нее в гостиной собрались и другие принцессы. Были церемонно отданы три обычных поклона. Я ждала, что принцесса начнет говорить со мной о Франции и захочет быть приятною со мной, пусть не для меня, но для женщин Франции, которых я представляла. Она и в самом деле сказала мне, что желала бы узнать императрицу Жозефину, и спросила, правда ли, что она так хороша, как говорят о ней. Я отвечала, что ее величество императрица Жозефина очаровательна и ее рост, стан и вид приводят в восхищение; впрочем, я прибавила, что если ее высочеству угодно видеть портрет императрицы, то я имею честь показать его, потому что он со мной. Это была миниатюра работы Изабе, достойный его образец прелести и сходства с оригиналом.

Принцесса говорила мне о своей матери, много смеялась над перчатками, которые с меня сняли, и наконец спросила о том, нахожу ли я в ней сходство с матерью. Я храбро отвечала да, и это была недостойная ложь, потому что одна хоть когда-то была прекрасной женщиной, а другая всегда оставалась самым отвратительным, безобразным созданием.

Вообразите, что перед вами женщина менее полутора метров, и то с одной стороны, потому что