Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера, 1929–1941 - Стивен Коткин

в виду «Краткий курс». Его вопрос повторил Молотов: «Есть такие товарищи, которые не прочитали проекта?» — «Нет, все читали», — раздалось в ответ. Слово взял Трошин из Горьковского (бывшего Нижегородского) обкома партии: «Многие пропагандисты и секретари райкомов на курсах говорят о том, что они с величайшим трудом понимают IV главу [„Диалектический материализм“]». Сталин раздраженно перебил его: «Значит, ничего не читали — ни Маркса, ни Энгельса». Молотов отчитал товарищей из Горького за то, что у них не нашлось агитаторов, способных разъяснить непонятные места. Однако Александр Хоменко, заведующий отделом пропаганды Киевского обкома партии, поддержал коллегу, тоже сказав, что текст «Краткого курса» труден для понимания. «Если товарищ и раньше читал, и действительно знал историю партии, почему же для него возникают сейчас непреодолимые трудности?» — спросил Молотов. Хоменко ответил: «Он знал историю партии, т. Молотов, в рамках тех учебников, которые у нас были, а учебники эти были явно неудовлетворительные». Тут снова вмешался Сталин: «Так получается: одни изучают историю партии и не считают себя обязанными Маркса изучать; другие изучают диалектический материализм и не считают себя обязанными читать историю партии».

Партийные функционеры, которых Сталин назначил взамен убитых им, говорили правду: они не могли осилить «Краткий курс», писавшийся специально для них.

Тогда Сталин взял слово. Он напомнил, что до 1929 года в стране преобладали мелкие хозяйства крестьян-единоличников, что от создания крупных колхозов зависело выживание страны и что только марксизм-ленинизм позволил понять все это. «Если кадры решают всё, а это кадры, которые работают интеллектом, это кадры, которые управляют страной, и если эти кадры оказались политически слабо подкованными, это значит, что государству угрожает опасность», — предупредил он, приведя в пример бухаринцев, причем «их верхушку» он назвал прожженными иностранными агентами. «Но кроме главарей, Бухарина и других, были и у них массы, и не все они являлись шпионами и разведчиками». И далее: «Надо полагать, что тысяч десять-пятнадцать-двадцать, а то и больше было людей у Бухарина. Надо полагать, что столько же, а может быть, и больше, было людей у троцкизма. Что же, все они шпионами были? Конечно, нет».

Это было поразительное признание после двух лет массового террора, когда было арестовано около 1,6 миллиона человек. «Что же с ними случилось? — продолжал Сталин. — Это были кадры, которые не переварили крутого поворота в сторону колхозов, не смогли осмыслить этого поворота, потому что политически были не подкованы, не знали законов развития общества, законов экономического развития, законов политического развития». Он допустил, что «мы потеряли часть кадров, но… получили новые кадры, завоевали народ на базе колхозов, завоевали крестьянство. Только этим объясняется, что нам так легко удалось вчерашних наркомов и зам. наркомов смахнуть»[3501].

В заключение он вернулся к вопросу коллективизации. «Узловой является и глава — почему мы перешли к колхозам. Что это — каприз руководителей, [идеологический] зуд руководителей, дескать, прочли Маркса, сделали вывод, а теперь извольте все перестраивать по этому выводу, что это — надуманная вещь или необходимость? Те, которые в экономике ни черта ни понимают, все эти правые, которые ни черта ни в теории, ни в экономике нашего общества не понимают, ни черта в законах исторического развития не понимают и сути марксизма не понимают, — они могут говорить такие вещи, они могут предлагать повернуть от колхозов на капиталистический путь развития сельского хозяйства»[3502]. «Краткий курс» подтверждает, что идея о терроре была порождена в мозгу у Сталина не каким-либо кризисом, а теорией советской истории и его власти: за этой идеей стояли партийная оппозиция коллективизации, новое поколение функционеров, педагогические соображения.

* * *

Советский политический пейзаж напоминал обширный лес, полный обгорелых стволов, оставшихся после лесного пожара, однако Сталин, который и устроил этот пожар, продолжал подливать в него масла даже после того, как стали очевидны его катастрофические последствия. Впрочем, после обнародования в сентябре-октябре 1938 года «Краткого курса» — учебника для тех, кто был избран, чтобы идти вперед (или тех, кому просто повезло), — массовый террор в некоем важном смысле наконец завершился — и это было очень кстати. Сталин беззастенчиво манипулировал угрозой войны и иностранной интервенции, осуществляя и оправдывая террор, но организованные им расправы сотрясли Красную армию до основания[3503]. А теперь еще и Мюнхен: вовсе не угроза какой-то абстрактной войны в более или менее отдаленном будущем, а угроза войны прямо здесь, прямо сейчас[3504]. Опасность, нависшая над СССР, очевидно, была настолько велика, что 8 октября 1938 года, вскоре после демонстративной мобилизации Красной армии, позволявшей бросить ее и против Польши, Сталин велел Потемкину передать послу Польши — которая только что отторгла кусок Чехословакии невзирая на предупреждения Москвы, чтобы она этого не делала, — что «никакая протянутая Советам рука не повиснет в воздухе»[3505]. Угроза разорвать советско-польский договор о ненападении была забыта[3506]. Польшу тоже не пригласили на совещание в Мюнхене, однако Берлин и Варшава вели друг с другом переговоры.

Умиротворение Польши стало не единственным заметным шагом Сталина после Мюнхена: всего через восемь дней после пощечины в виде заключенного там пакта он также без особого шума учредил «комиссию» для проверки арестов, осуществленных НКВД. В ее состав вошли партийные функционеры Андреев и Маленков, а также Берия, Вышинский и Ежов в качестве номинального председателя[3507]. Создание этой комиссии возвестило начало конца массового террора.

Люди Ежова понимали, что Сталин намеревается положить конец ежовской эпохе в истории НКВД. 12 ноября 1938 года, на той же неделе, когда в Лефортовской тюрьме от рук Берии принял смерть Блюхер, застрелился Михаил Литвин, правая рука Ежова. Два дня спустя начальник украинского НКВД Успенский — еще один человек, близкий к Ежову, — сочинил якобы предсмертное письмо, велел жене купить ему билет на поезд на восток, до Воронежа, подбросил несколько принадлежавших ему предметов одежды на берег Днепра и, взяв с собой много денег, сбежал в Москву, где прятался на квартире у своей любовницы. Когда деньги кончились, она выгнала его, и Успенский направился на север, в Архангельск, в надежде устроиться под чужим именем где-нибудь на лесозаготовках. Сталин позвонил Хрущеву в Киев и сказал ему, что, должно быть, Ежов, воспользовавшись тем, что НКВД отвечал за безопасность системы правительственной связи, подслушал предыдущий разговор деспота с Хрущевым о том, что Успенского нужно арестовать, и предупредил его[3508]. На следующий день после побега Успенского Сталин, приняв в «Уголке» своих подручных, одобрил постановление об упразднении «троек», штамповавших расстрельные приговоры как на конвейере[3509]. 17 ноября