Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

всеми. Там люди иного калибра, они не сробеют… И была у меня еще одна потаенная, сладенькая мыслишка: а может, там, наверху, поймут, оценят и самого автора этой статьи? И я не только спасу урожай, но еще и воспарю на крыльях удачи?

Я всю ночь просидел над статьей, обдумывая каждую фразу, отшлифовывая стиль. А рано утром поспешил на почту. И когда отправил письмо, вдруг почувствовал какое-то смутное беспокойство, безотчетную тревогу.

А может, не стоило все это затевать? – зигзагом прошло в голове. Может, все это зря? Но тут же я сказал себе: не трепещи, старик, не вибрируй. Дело сделано. Игра началась! И карты уже легли на стол крапом вверх.

А через час я трясся в открытом кузове грузовика. «Старайся побольше ездить», – посоветовал, нет, вернее, приказал мой редактор. И теперь, изловив попутную машину, я отправлялся в соседний район.

Я был не единственным пассажиром в машине. Со мной ехала молодая ленинградская поэтесса Майя, так же, как и я, посланная на целину корреспондентом газеты. Сейчас-то она – известная российская писательница, маститый литератор, а тогда, двадцать с лишним лет назад, это была круглощекая белобрысая девчонка с удивленно раскрытыми блестящими карими глазами.

Дождь прошел, и небо очистилось. Из безоблачной его синевы лились потоки слепящего света. И степь дымилась, просыхая. На обочинах дороги громоздились груды зерна. Они были осыпаны крупной росой. И опять кружили, крича, стаи птиц над ними. И оттуда тянуло странным, терпким, чуть кисловатым запашком.

– Что это? – спросила, раздувая ноздри, Майя. – Чем это пахнет? Вроде бы солодом…

– Верно, похоже.

– Но откуда тут солод?

– По-моему, это начинает гореть хлеб, – сказал я медленно. – Знаешь, отчего он горит? От сырости.

И я пересказал ей вкратце все, что узнал от агронома. Она слушала меня напряженно, с застывшим лицом. Потом проговорила, бледнея:

– Понимаешь, я – ленинградка! И в сорок втором, во время Ленинградской блокады, мне было всего десять лет. Но все же я многое запомнила… На всю жизнь запомнила… Запомнила, как мечтали люди о хлебе, молились на него. Да и теперь еще молятся! А тут он пропадает бессмысленно, зазря…

– Наверное, у нас у всех, – сказал я, – у каждого русского, имеются грустные ассоциации, связанные с хлебом… Какие-нибудь трагические воспоминания.

– Конечно, – вздохнула она, – еще бы. – И добавила с усмешечкой: – Не представляю, что я теперь напишу в качестве корреспондента. Но стихи уже прорезаются. Уже звучат в душе… И они, это ясно, – не для газеты. Вот, хочешь послушать?

– Давай, – кивнул я.

И она начала негромко:

От хлеба пахнет солодом. От хлеба пахнет голодом…

Хакасский ландшафт весьма типичен для Восточной Сибири. Степная эта область со всех сторон окружена горами. И посевы, таким образом, как бы находятся на дне гигантской котловины. Я проехал эту котловину из края в край. И повсюду – это уже явственно чувствовалось – витал кисловатый, пивной запах солода. И было такое ощущение, словно тут, как в настоящем котле, готовится, кипит какое-то дьявольское варево.

Варево, негодное уже ни для людей, ни для птиц.

И я частенько теперь вспоминал Майины строки о хлебе…

С ней мы недельку поездили по Хакасии вместе. И этот период запомнился мне… А затем журналистская судьба развела, разбросала нас в разные стороны.

Глава 4

Ранний снег

Жизнь провинциальных журналистов во многом напоминает жизнь бродяг: своеобразные эти хиппи ночуют где придется, скитаются по дорогам, голосуют, ловя пролетающие машины. Они передвигаются как бы рывками и зигзагами, и иногда – невпопад… Вот так совершенно случайно очутился я однажды в Таштыпе, в глухом лесостепном районе, расположенном у отрогов гор.

Сыпал мелкий холодный дождик, и сквозь его завесу я не сразу разглядел детали. Как-то незаметно степь преобразилась, сузилась. Посевы сменились жестким кустарником. Впереди встал и заслонил полнеба косматый горный хребет.

– Куда это мы? – спросил я шофера.

И он ответил, попыхивая цигаркой:

– Вверх!

Я сразу понял, что журналисту, пишущему об урожае, о хлебе, делать тут нечего. Но все же продолжал спокойно ехать. В конце концов, о газете я больше уже не тревожился. Я уже знал, что ей надобно! Реальная правда, во всяком случае, начальству была не нужна. Редактор требовал от меня одного только – романтики. И я выдавал эту «романтику» бесперебойно, как на фабрике. Штамповал метафоры – и печатался легко. О чем я писал? Ну конечно, о плещущемся золоте полей. И еще о ночных огнях комбайнов, похожих на упавшие с неба созвездия; о созвездиях, блуждающих во ржи. Писал о жаворонке, разучившемся петь, ибо слабый его голос заглушил грозный рокот моторов…

– Вверх, значит, – проговорил я задумчиво. – Так. А что же там наверху?

– Сплошная дикость, – ухмыльнулся шофер. – Царство язычников!

– Ну, язычники, положим, здесь повсюду, – проговорил я лениво, – хакасы – они такие…

– Нет, не скажи, – с обидой возразил шофер, – разница есть. И еще какая! Хакасы – учти это, – народ цивилизованный. Я сам, к примеру, по матери хакас. Образование имею. А брат у меня инженер… Вот так-то, друг. Ты не путай! Там, в глубине гор, за Таштыпом, – другие люди.

– Какие же?

– Разные… Алтайцы, сайоны. В основном сайоны – так раньше звали горных тувинцев. Потому и здешние хребты называются Саянскими… Вот там действительно дикость! Там еще каменный век продолжается. Эти сайоны ни Бога, ни черта не признают. Молятся камню, поклоняются огню.

– Как, в самом деле огню?

– Ну да, – сказал шофер, – а что тут такого?

И вот тогда я почувствовал, что в Таштыпе мне надо побывать непременно!

Переночевав в таштыпской маленькой грязной гостинице, я наутро пошел бродить по кривым улочкам старинного этого улуса[71].

Я пошел бродить… И внезапно остановился, увидев за ближайшим поворотом снег. Он засевал мостовую, белел на кустах и оградах. Снег в середине сентября? Это было непонятно. В такую пору здесь, на юге Сибири, идут, как правило, дожди. И еще вчера над Таштыпом прошумел косой дождичек; и сейчас на земле блестели непросохшие лужи… Так откуда же эта пороша, эта белая пыль?

Я закурил и осмотрелся медленно. И увидел, что стою напротив продуктового магазина. Окошко его было растворено, и оттуда глядела на меня миловидная хакасочка – продавщица, – смуглолицая, в белой косыночке.

Взгляды наши пересеклись. И сейчас же она сказала, налегая грудью на подоконник:

– Водки нет! И не ждите.

– Ого, – пробормотал я, – вот как! – До сих пор я о водке вовсе и не помышлял, но теперь мне вдруг захотелось выпить. – Куда