Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках - Ксения Гусарова

и общественной жизни животных», где литераторов, участвовавших в этом проекте, в наказание будто бы «доставили <…> в зверинец Ботанического сада и рассадили по клеткам, каждого на место того Животного, чьим толмачом и адвокатом он стал» (Сцены 2015: 644). На иллюстрации к этому эпизоду художника Франсэ[41] за писателями в отведенных им вольерах с интересом наблюдают находящиеся снаружи зрители: страус, воробей, аист и жук. Иллюстрация из «Альманаха Панча» гораздо более детализована: десятки видов животных, одетых по последней «человеческой» моде, не просто наблюдают за несчастными узниками, но активно взаимодействуют с ними – кормят и дразнят. Все эти подробности: наряды (особенно трогательно выглядит крошечный цилиндр, нахлобученный на рог носорога), позы, жесты – кажутся навеянными Гранвилем, который мог респектабельно одеть и «обучить» человеческим манерам не только животных, но и платяные вешалки, с неизменной убедительностью рисуя мир, в котором «чтобы вступить в социальное взаимодействие, совсем необязательно быть человеком» (Пертьюис 2015: 46).

Животные у Гранвиля почти всегда изысканно одеты, но, в соответствии с тематикой очерков, среди них преобладают мужские особи – парламентарии, военные, философы, революционеры – в соответствующих костюмах. Изображения модных дам встречаются несколько реже, причем примечательно, за какими видами оказывается закреплен женский гендер: это прежде всего кошки, птицы и насекомые. Характерна в этом смысле иллюстрация «Светская публика в Тюильри» (ил. 2.4), демонстрирующая Тюильри как средоточие мужской элегантности, где экзотические животные и птицы щеголяют в блестящих цилиндрах, сюртуках и жилетах модного покроя, поигрывая затейливыми тростями, моноклями и другими аксессуарами; в компании присутствует одна-единственная дама – кутающаяся в шаль немолодая гусыня. Большая декоративность мужского костюма в этот период по сравнению со второй половиной XIX века позволяет социальному миру непротиворечиво «отражаться» в природном, где самцы столь часто носят богато украшенный наряд.

Сходная картина представлена в «Утраченных иллюзиях» Бальзака – недавно прибывший в Париж главный герой отправляется гулять в сад Тюильри, где имеет возможность рассмотреть наряды столичных модников: «Люсьен, припрыгивая и прискакивая, от счастья не чувствуя под собою ног, взбегает на террасу Фельянов и прохаживается по ней, заглядываясь на прекрасных женщин и на их спутников, на щеголей, гуляющих рука об руку и мимоходом улыбкой приветствующих друзей. Как отличается от Болье эта терраса: птицы с этого пышного насеста прекрасны и отнюдь не похожи на ангулемских. То было полное великолепие красок ослепительного оперения орнитологических семейств Индии или Америки, а не серые тона европейских птиц» (Бальзак 1985: 140–141). Разительный контраст между практиками модного потребления и самопрезентации, бытующими в Париже и в провинции (Рокамора 2017), подчеркивается здесь за счет того, что столица уподобляется ареалу расселения диковинных видов – или же зоосаду, вместившему в себя краски всего мира. Сравнения щеголей и модниц с пернатыми у Бальзака зачастую опираются на басенную или фольклорную традицию – такова, например, характеристика «ворона в павлиньих перьях», которой награждаются притязающие на аристократизм нувориши. В то же время в текстах Бальзака прослеживается интерес его эпохи к естественной истории и особенно орнитологии, существенно подстегнутый публикацией в Великобритании с конца 1820-х годов альбома американского натуралиста Джона Джеймса Одюбона «Птицы Америки».

В образе пернатых предстают у Бальзака модники обоего пола, и, пожалуй, даже в первую очередь мужчины: ревнивое внимание Люсьена отдельно останавливается на деталях элегантного мужского туалета, таких как «панталоны из восхитительной ткани, полосатые или безупречно белые» (Бальзак 1985: 141). Позднее его собственный наряд, приобретенный под влиянием этого первого впечатления от парижской модной роскоши, превращает героя в причудливую «птицу»: «Г-жа де Баржетон, казалось, не узнала Люсьена в новом его оперении» (Там же: 144). По другую сторону Ла-Манша зооморфные и птицеподобные персонажи вереницей выходят из-под пера Диккенса, причем зачастую именно одежда придает им комическое или комплиментарное сходство с животными. Примером первого может служить эпизодический персонаж «Дэвида Копперфилда», мистер Уотербрук, «с короткой шеей и очень высоким воротничком», что заставляет его «походить, как две капли воды, на мопса» (Диккенс 1959а: 439). Элементы гротеска отсутствуют в описании наряда юриста семьи Дэвида, мистера Уикфилда, напротив, аналогия с птицей подчеркивает его элегантность: «Одет он был с изысканной опрятностью – синий фрак с полосатым жилетом и панталоны из нанки; его сорочка, превосходно гофрированная, и батистовый галстук были такой удивительной белизны, что мое необузданное воображение вызвало в памяти перья на лебединой груди» (Там же: 263). И хотя сам автобиографический главный герой в своих вызывающе щегольских нарядах не сравнивается с диковинным пернатым, его свидания с возлюбленной окружены атмосферой чуда при помощи приема, напоминающего приведенную выше сцену из Бальзака, – «подмены» европейских птиц экзотическими: «То время, когда мы встречались в саду на площади и сидели в закоптелой беседке такие счастливые, что и посейчас я люблю только за это лондонских воробьев и их тусклые перья кажутся мне оперением тропических птиц!» (Диккенс 1959б: 66).

Яркие диккенсовские образы, создававшиеся зачастую с учетом последующей работы иллюстратора, также оказали влияние на британскую карикатуру, в том числе в ее зооморфных аспектах. У Диккенса, как и у других авторов и художников этого времени, большинство персонажей, сравниваемых с животными, – мужчины, хотя встречаются и отдельные птицеподобные дамы[42]. Примечательно, что даже после публикации «Происхождения видов» Дарвина, давшей импульс для новой волны зооморфных карикатур, их героями становились, как правило, мужские особи, в том числе нередко сам Дарвин. При этом некоторые из них, как, например, карикатура «Лев сезона», напечатанная в выпуске «Панча» за 25 мая 1861 года, напрямую затрагивали тему моды (ил. 2.5). Наименование щеголя, живущего на широкую ногу и пользующегося успехом в свете, львом существовало во французском обиходе как минимум с 1830-х годов и довольно быстро перешло в другие европейские языки. Конечно, образ модного Льва не обошел своим вниманием Гранвиль (Сцены 2015: 328), нарядив своего героя в те самые безупречно белые панталоны, о которых мечтал бальзаковский Люсьен, надвинув Льву цилиндр на лоб, завив гриву рядами изящных локонов, заставив курить сигару и держать трость немыслимым образом. В 1845 году карикатуру «Главный лев вечера» создал Джордж Крукшенк: на ней двое львов ужасно недовольны тем, что все внимание других гостей привлек к себе вновь прибывший, чей свирепо-напыщенный вид и невероятно косматая грива, безусловно, дают ему право именоваться главным львом вечера.

Карикатура из «Панча» опирается на эту традицию, однако в роли «льва» здесь выступает совсем другое животное, чье появление повергает в ужас лакея, который, заикаясь, объявляет нового визитера: «Мистер Г-г-г-о-о-о-рилла!» «Модность» этого гостя связана в первую очередь с тем, что в 1860 году горилла действительно была впервые привезена в Лондон