Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

На следующий день я отправился к французу и, поговорив немного о незначительных предметах, обратился с просьбой оказать мне услугу. Он же не в самых вежливых выражениях попросил извинить его, объясняя свой отказ тысячей банальностей, которые всегда оказываются под рукой в тех случаях, когда не хотят исполнить просьбу. Во время разговора явился Завойский, и я, поклонившись ему, удалился, чтобы без промедления донести моему патрону о своем безуспешном демарше, и получил на это ответ, что у сего француза просто не хватает ума.

Как раз в этот день Сенат должен был обсуждать декрет о его назначении. Я же отправился по своим делам, а вернее, развлечениям и, вернувшись только после полуночи, лег спать, не повидав своего благодетеля. На следующий день пошел я пожелать ему доброго утра и между прочим упомянул, что собираюсь пойти поздравить новоиспеченного инспектора.

– Не обременяй себя, друг мой. Сенат уже отверг это предложение.

– Каким образом? Ведь Аббади еще три дня назад ни в чем не сомневался.

– Так оно и было, хотели решить в его пользу, но я почел необходимым выступить против и сказал, что принципы здравой политики не позволяют нам доверить столь важный пост иностранцу.

– Удивительно, ведь еще позавчера ваше превосходительство придерживались иного мнения.

– Совершенно справедливо, но тогда я не знал сего человека. Вчера я понял, что у него не хватает ума для должности, на которую он претендует. Разве может здравомыслящий человек отказать тебе в ста цехинах? Сия неосторожность стоила ему высокого положения и дохода в три тысячи экю.

Тем же утром я встретил Аббади в обществе Завойского. Француз был вне себя от ярости, оно и понятно.

– Если бы вы предупредили меня, – сказал он, – что сто цехинов помогут смягчить синьора Брагадино, я нашел бы способ добыть их.

– Будь у вас голова инспектора, об этом можно было легко догадаться.

Обида его, о которой он твердил всем вокруг, оказалась весьма полезной для меня. С тех пор все, кто искал помощи моего благодетеля, обращались прежде всего ко мне. Конечно, так было во все времена – покровительство министра достигается через его фаворита, а иногда и просто камердинера. Вскоре после сего происшествия все мои долги оказались уплаченными.

Зимой сего года я недели на две был порабощен страстию к одной юной и чрезвычайно красивой венецианке, которую отец выставлял для всеобщего восхищения в качестве танцовщицы на театре. Рабство мое, возможно, продлилось бы и долее, но Гименей освободил меня. Для нее сыскали мужа – французского танцовщика Бине, переделавшегося в Бинетти. Эта синьора Бинетти обладала редчайшим и удивительным качеством почти не меняться, несмотря на течение лет. Даже самые разборчивые любовники всегда видели ее молодой. Последним из них, кого она отправила на тот свет своими излишествами лет семь тому назад, оказался один поляк по имени Мощинский. Бинетти было тогда уже шестьдесят три года.

Жизнь, которую я вел в Венеции, могла бы почитаться счастливою, если бы я имел благоразумие воздерживаться от понтирования[53] на бассете[54]. В редутах сих дозволялось участвовать лишь патрициям, и то без масок и в подобающем сему сословию одеянии. Но я все-таки играл, хотя у меня не было ни достаточной осторожности воздержаться, когда фортуна мне не благоприятствовала, ни умения остановиться после хорошего куша.

* * *

К концу осени мой друг Фабрис представил меня одному семейству, словно самой судьбой созданному для услаждения ума и сердца. Дело было в деревне. Мы забавлялись играми, влюблялись, изощрялись в придумывании всяческих шуток. Иногда дело кончалось кровью, но общий тон не позволял ни на что обижаться; что бы ни случилось, всегда смеялись; приходилось обращать все в шутку, дабы не прослыть тупицей. У нас разваливались кровати и появлялись привидения. Девиц угощали конфетами, которые вызывали неудержимые петарды. Забавы сии заходили иногда слишком далеко, но в нашей компании полагалось над всем смеяться. И я не отставал от других. Но однажды со мной сыграли гнусную шутку, вдохновившую меня на ответ, прискорбные последствия которого положили конец мании, обуревавшей все наше общество.

Часто отправлялись мы прогуляться около одной фермы в полулье от дороги, но можно было сократить путь наполовину, перейдя по узкой доске через глубокий и грязный ров. Я всегда предпочитал именно эту дорогу, несмотря на страх наших красавиц, которые дрожали от ужаса, хотя я неизменно шел впереди и подавал им руку. В один прекрасный день, переходя первым, на самой середине я вдруг почувствовал, что доска уходит из-под ног, и оказался во рву, по шею в зловонной грязи. Несмотря на охватившую меня ярость, я был вынужден по общепринятому обычаю присоединить напускной смех к общему веселью, которое, впрочем, длилось не более минуты, поскольку шутка была отвратительная, и все общество единодушно согласилось на этом. Позвали крестьян, которые с трудом вытащили меня, являвшего самое жалкое зрелище. Расшитый золотом совершенно новый камзол, мои кружева, чулки – все было безнадежно испорчено. Впрочем, я смеялся громче других, хотя думал лишь о том, как бы отомстить самым жестоким способом. Чтобы распознать автора сей злой шутки, мне оставалось только подавить свои чувства и притвориться безразличным. Не было никаких сомнений в том, что доску подпилили. Поелику в этот раз я приехал всего на двадцать четыре часа и ничего не взял с собой, мне одолжили камзол, рубашку и все остальное. На следующий день я возвратился в город, а вечером опять присоединился к веселой компании. Фабрис, который был рассержен не меньше моего, сказал мне, что изобретатель ловушки, верно, чувствует себя виноватым и поэтому не решается признаться. Цехин, обещанный одной крестьянке за указание шутника, открыл мне все. Она поведала, что это был некий молодой человек, и сказала мне имя. Его отыскали, и еще один цехин, а в большей мере мои угрозы заставили юношу признаться, что за это ему заплатил синьор Деметрио, грек, бакалейщик[55], мужчина лет сорока пяти – пятидесяти, приятный и добродушный человек, которому я не сделал ничего плохого, за исключением, правда, того, что недавно отбил у него прелестную субреточку[56].

Довольный своим открытием, я ломал себе голову, стараясь придумать какую-нибудь шутку. Но чтобы месть моя была полной и законченной, надлежало изобрести такую проделку, которая превзошла бы выдумку моего бакалейщика. Как назло, воображение не предлагало мне ничего подходящего. Из сего затруднения выручили меня похороны.

Вооружившись ножом, я отправился после полуночи на кладбище.