Иностранная литература, 2023 № 06 - Журнал «Иностранная литература»

За столом восседал Профессор, который вот уже год как не брался ни за какую стряпню, и довольно неуклюже нарезал ломтиками большущее желтое яблоко. По его правую руку была сложена еще целая гора отборной антоновки, а по левую такая же гора таких вот невразумительных обрезков. Посередине стояла кружка с остывшим чаем, и время от времени Профессор залихватски поддергивал рукав и отхлебывал из нее с таким независимым видом, как будто в ней был самый крепкий ром из Ланцелотовых запасов. Напротив Профессора, уютно свернувшись на шали Лидии, расположилась Анни и наблюдала за происходящим с самозабвенным интересом, как будто поджидала момент, когда же Профессор наконец отхватит себе ножом хотя бы один палец.

— Что у вас тут творится? — поинтересовался я довольно-таки ворчливо. — В прихожей шею можно свернуть.

Анни на секунду обернулась ко мне.

— Видал такое? — говорит. — Это у него ром в чашке. Самый что ни на есть пиратский. Начитался!

— Спокойно, юная леди, — Профессор махнул на Анни стаканом. — У меня сегодня выходной.

— Вон оно как, — понимающе откликнулась она.

— Знаете, что я делаю, когда мне становится уж совсем невмоготу от этой городской нервотрепки? — доверительно обратился Профессор к Анни, по-прежнему не обращая на меня никакого внимания, как мне казалось, — нарочно. — Я разживаюсь где-нибудь мешком антоновки и пеку яблочный пирог, как пекла моя мама. Как в детстве. Знаете, туда надо добавить клюкву. Я ведь вырос в деревне, у нас во дворе росла большущая яблоня, она почти целый день закрывала от нас солнце и светилась изнутри. Тоненькими такими лучиками, как ленточками, их прямо-таки было видно. Поэтому мы верили, что на ней самые вкусные яблоки на свете. Так оно и было, в общем-то. Но цветам, конечно, было темно, они плохо у нас росли.

— А черную смородину нельзя? — перебила Анни.

— Что? — не понял Профессор.

— Ну, вместо клюквы. Черную смородину.

Анни сбила Профессора с мысли, и он задумался, а потом спохватился:

— А, можно, можно, конечно. Хоть вишню. Но это все будет не как мама делала.

Анни смотрела на него безжалостно.

— А почему вы в городе? — требовательно спросила она наконец.

Профессор обиженно замолчал, как будто Анни сделала что-то такое, что он уже много раз просил ее не делать. Он молчал так долго, что она, словно ребенок в зверинце, медленно оперлась подбородком на руки и спокойно спросила еще раз:

— Так почему же вы в городе?

Профессор взял из горки новое яблоко и с размаху разрубил его пополам. Пальцы у него блестели от яблочного сока, и он время от времени суетливо их облизывал.

— Юная леди, — строго проговорил он. — В этом городе я пережил любовь. Я не могу поэтому отсюда уехать. Я никогда не мог отсюда уехать. Запомните это хорошенько. Любовь делает мир невероятно маленьким. Куда ни поедешь — как будто заглянул в соседнюю комнату. Взял печенье, налил чаю, нашел книжку — и вот уже возвращаешься, шаркаешь тапочками. Это и есть любовь.

Профессор оглянулся, пару раз зачем-то взмахнул руками и говорит:

— Подайте мне масло, пожалуйста, мне нужно смазать форму для пирога.

Анни молча протянула ему масло, а он продолжал говорить:

— Вы знаете, юная леди, когда мне пришлось расстаться со своей любовью, город ужасно на меня рассердился. Институт запустил себе за пазуху сквозняков, библиотека цеплялась за нитки на свитере. Представляете? Троллейбусы ставили мне подножки, оконные ставни защемляли пальцы, скамейки в парке, куда я приходил послушать оркестр и посмотреть на танцы, то и дело воровали у меня шляпу, а маленькие вечерние кинотеатры, такие, знаете, в подвальчиках, — они воровали у меня перчатки. Я за полгода потерял семь пар перчаток. Это только потом, несколько лет спустя, мы помирились, а сначала с ним просто сладу не было. Видите ли, каждая улица привыкла, что ее любят, ей улыбаются, кивают, сочиняют про нее что-нибудь поэтическое, а не носятся сломя голову на работу и с работы взад-вперед.

Анни сказала:

— Наверное, уже достаточно яблок?

Но Профессор ее не слушал:

— Понимаете, юная леди, города, в котором я остался на всю жизнь, в общем-то, давным-давно нет на свете. Вот почему отсюда мне уже никуда не деться.

Анни растроганно закивала в такт стуку ножа по деревянной доске, и я даже подумал, что она никогда не прекратит кивать, но она вдруг остановилась и спросила:

— А Лидия?

Профессор сурово посмотрел на нее поверх очков.

— А что Лидия?

Анни ничего не ответила, Профессор прекратил стучать ножом, и им обоим стало неловко. Где-то на третьем этаже заскрипела дверь, и я подумал, что надо бы смазать петли.

— Ну, я же Профессор, — сказал наконец Профессор.

Тут он впервые поднял на меня глаза и зловеще прищурился.

— Я вполне признаю победу того, кого она выбрала сама, — проговорил он. — Вы понимаете меня, коллега?

— Никакой я вам не коллега, — грубо ответил я. — Лучше еще выпейте, Профессор.

Анни почему-то засмеялась. Я закрыл глаза и снова представил себе, как она идет ко мне через луг на том берегу, по колено в желтом августовском солнце. Гроза еще не началась, и освещение стало оранжевым, а небо темно-синим. Анни опускает руки и зачерпывает ладонями траву, желтые и белые цветы, пугающе громкое гудение шмелей и пчел, предгрозовой рокот кузнечиков; высохшие на солнце стебли со свистом скользят между ее пальцев, и она стоит словно по пояс в реке, безропотно отражающей облака, она почти задыхается от сладкого, жуткого аромата земли, распахнутой настежь. Дверь моего дома тоже распахнута, поднимающийся ветер раздувает белую занавеску, и слышно даже, как ее край трется о деревянный косяк. У крыльца выросла крапива, которая перед дождем кажется розовой.

Теперь Анни сидит здесь и смеется надо мной, и мне начинает мерещиться, что она и пришла-то тогда только для того, чтобы надо мной посмеяться. Вот и Профессор уже позабыл и думать обо мне, кудахчет над своим пирогом и целыми горстями забрасывает в него корицу, а она все смотрит на меня с мерзкой усмешкой в самых уголках голубых глаз, в самых морщинках, наблюдает за мной, как за каким-то диковинным животным, — точно так же, как десять минут назад за Профессором. Мы все ей совершенно безразличны, — вдруг понимаю я. Но поразмыслить над этим в тот вечер мне так и не удалось.

В прихожей раздался такой сумасшедший грохот, что Профессор выронил из рук банку с корицей, благодаря чему появилась надежда на то, что пирог действительно можно будет есть.

— Твою мать! — заорали в прихожей, и в следующую секунду в