Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

не состоится, по крайней мере на будущий год. Жаль. Литературная канальская шайка Грече-Булгаринская останется в прежней силе». 11 декабря Вяземский писал Жуковскому: «Пушкин собирался было издавать газету, все шло горячо, и было позволение на то, но журнал нам, как клад, не дается. Он поостыл, позволение как-то попризапуталось или поограничилось, и мы опять без журнала». На всякий случай, заведомо зная, что Пушкин повернется к ним спиной, Греч и Булгарин предлагают ему отступного – солидный ежемесячный гонорар за… участие в «Северной пчеле» и «Сыне отечества». Тиски нужды и цензуры сближаются все теснее…

1832-м годом помечено совсем немного новых произведений Пушкина. Главная работа – «Дубровский». Нащокин в Москве рассказал ему о процессе бедного дворянина Островского с состоятельным соседом. Пушкин добыл подлинное судебное дело о селе Новопанском. Это рассказ все о том же российском Горюхине, но это и рассказ о бунте. Тема бунта, восстания, не смирившегося духа, тема свободы личности стала ведущей для Пушкина 1830-х годов. Об этом и «История Пугачева», и «Капитанская дочка», и в немалой степени «Пиковая дама», и вершина гения – «Медный всадник». Это не только тема творчества, но и лейтмотив жизни его в оставшиеся годы. Источник темы – не только в отчаянных и грозных холерных волнениях 1830–1831 гг. и кровавых вспышках крестьянского гнева в 1831 г., а и в собственной судьбе поэта, «прикованного к тачке» в «свинском» Петербурге. Не склоняясь гордой головой, он бунтовал, он отчаянно боролся за человеческое, писательское достоинство, за материальную и духовную независимость и, столкнувшись с черной машиной самовластья, светской злобой, непониманием, равнодушием, завистью, погиб в борьбе.

Как все, или почти все, что писал Пушкин, «Дубровский» в первой редакции создавался быстро: 21 октября начата 1-я глава, к концу года написано уже 15 глав, а в январе роман доведен до 19-й главы. На 19-й главе рукопись оборвалась. В третьей части романа, по одному из замыслов, Дубровский приезжает в Москву и, выданный предателем, оказывается в руках полиции. Пушкин, однако, роман не закончил и при жизни не печатал. К 1832 г. относятся первые строфы поэмы, которую Жуковский после смерти Пушкина назвал «Езерский» (№ 38) и которую автор никак не озаглавил, опубликовав, правда, первые строфы ее под названием «Родословная моего героя». Некоторые пушкинисты считают, что в «Езерском», кроме всех прочих мотивов, в том числе – автобиографических (происхождение героя), проявилась и, так сказать, тоска по «Онегину». Закончив великий роман – плод многолетних счастливых трудов, Пушкин думал чем-то заменить его в сердце своем и начал «Езерского». Однако замысел этот был отодвинут и в какой-то степени поглощен «Медным всадником». В современных собраниях сочинений поэта 1832-м годом помечены лишь десять стихотворений: «И дале мы пошли – и страх обнял меня», «Мальчику», «В тревоге пестрой и бесплодной», «В альбом княжне А. Д. Абамелек», «Гнедичу» («С Гомером долго ты беседовал один»), «Красавица», «К***» (№ 30), «В альбом» («Гонимый рока самовластьем»), «В альбом» («Долго сих листов заветных»), «Желал я душу освежить». Он сам объяснил одну из причин относительного творческого затишья Нащокину: «Нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде – все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения».

* * *

Современные исследователи полагают, что первый замысел романа о Пугачеве (будущей «Капитанской дочки»), равно как и документальной хроники о нем, возник у Пушкина еще до «Дубровского», когда получил он царский подарок – свод законодательных актов Российской империи. Там прочитал Пушкин смертный приговор Пугачеву и понял, что тема бунта сейчас для него важна, как никогда. Объявить, что хочет на время отвлечься от занятий петровским временем и перейти к екатерининскому, Пушкин мог лишь с большой осторожностью. В переписке с военным министром (№ 43–45) речь шла, конечно, не о Пугачеве – могли бы сразу запретить – а о Суворове. Опасения имели веские основания. Николай I предпочитал держать документы русской истории, особенно недавней, за семью замками, считая ее своим семейным делом. Узнав, что Пушкин интересуется какими-то бумагами времен «августейшей бабки», царь сначала ответил решительным отказом. По довольно достоверному свидетельству, Николай спросил: «На что ему эти бумаги? Даже я их не читал. Пушкин может обойтись без них. Не пожелает ли он извлечь отсюда скандальный материал в параллель песне «Дон Жуана», в которой Байрон обесчестил память моей бабки? Ну, нет!» Пушкин якобы ответил на это: «Я не думал, что он прочел «Дон Жуана» Байрона». На самом деле поэта-историка волновали иные проблемы. Он обратился не только в официальные архивы, но и к частным лицам, имевшим, как знал он, материалы, связанные с Пугачевым: Г. И. Спасскому (№ 50), П. П. Свиньину, И. И. Дмитриеву (№ 48). Тщательнейший сбор материалов, дотошное в них погружение – одна из важных черт Пушкина-историка. Художественный замысел его как бы раздвоился, разделился: на документальную и романическую часть, отражающую ту же эпоху и по-своему преломляющую те же события. В работе над пугачевской темой прошла первая половина 1833 г. 17 апреля Пушкин приступил непосредственно к писанию «Истории Пугачева» и за пять недель ее вчерне закончил. Сроки опять-таки кратчайшие! Роман как бы на время отодвинулся, меняя в замысле фабулу и героев. Только в 1835–1836 гг. Пушкин вернулся к обработке собранного материала, и «Капитанская дочка» в том виде, в каком мы ее знаем, стала одним из последних его творений. Хроника же требовала поездки на места пугачевских сражений (как и будущий роман, конечно). Но, обращаясь с просьбой разрешить поездку в Оренбург и Казань, Пушкин помалкивал о хронике, упоминая нечто более безобидное – роман, ставший в 1836 г. «Капитанской дочкой».

Однако еще до поездки надо было как-то разрешить денежные затруднения. На зиму была нанята новая, большая (12 комнат) квартира в бельэтаже дома Жадимеровского на Б. Морской (угол Гороховой). На лето сняли дачу Миллера в модном месте, на Черной речке. Надежда Осиповна писала Ольге Сергеевне 24 июня 1833 г.: «Дом очень большой: в нем 15 комнат вместе с верхом. Наташа здорова, она очень довольна своим новым помещением». На дачу перебрались во второй половине мая. Но Пушкин почти каждый день по делам совершал пешие прогулки в город и обратно. Наталья Николаевна готовилась родить. Еще 29 января Вяземский сообщал Жуковскому: «Пушкин волнист, струист, и редко ухватишь его. Жена его процветает красотою и славою. Не знаю, что делает он с холостою музою своей, но с законной трудится он для потомства, и она опять с брюшком». Увеличивающееся семейство предстояло обеспечить на время своего отсутствия. В расчете на будущие литературные барыши Пушкин принялся занимать деньги. Нащокин в Москве добывал для него ссуду под дополнительный заклад имения. Но дело тянулось долго. Пришлось 26 июня обратиться к коллежскому асессору А. А. Ананьину, которому Пушкин и без того был должен: «Я собираюсь в деревню. Вы изволили обнадежить меня, что около нынешнего времени можно мне будет получить от вас еще 2000 р. ‹…› Смирдин готов в них поручиться». Видимо, еще раньше было послано письмо шурину Дмитрию Николаевичу (№ 49), ставшему после смерти деда главой гончаровского семейства (ведь отец Натальи Николаевны как умалишенный был отрешен от всех прав). Д. Н. Гончаров собирался занять у богача князя В. С. Голицына значительную сумму для приведения в порядок имения, а Пушкин просил у него для своего семейства небольшую ее часть (6000). В июле поэт обратился также к книгопродавцу Лисенкову с просьбой ссудить ему 3000 рублей. Концы с концами уже тогда, в 1831–1833 гг., не говоря о последующих годах, свести было совершенно невозможно. Он понял это давно, когда 7 октября 1831 г. писал Нащокину: «… я совершенно расстроился: женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро» (гл. ХП, № 57). В письме Д. Н. Гончарову Пушкин с горечью признается: «Мне чрезвычайно неприятно поднимать этот разговор, так как я же ведь не скряга и не ростовщик…» В стихотворении 1832 г. «И дале мы пошли…», вольном переложении Данте, рассказывается о ростовщике, которого поджаривают на адском огне и крутят во все стороны, как крутил-вертел он людскими судьбами при жизни. Животрепещущая и больная тема для Пушкина в 30-е годы!..

Он рвался уехать