Кавказская рулетка - Ольга Владимировна Покровская

с самого утра томившее меня ощущение близкой беды. И когда Дени окликнул меня, сидевшую с книжкой на диване, «Оксана, познакомься, это Ислам!» я, как будто бы знала, что будет дальше, еще раньше, чем обернулась, чем встретилась глазами с его непереносимым ледяным голубым взглядом.

Он был красив какой-то давно забытой в нашей городской жизни, настоящей хищной природной красотой. Льдистые пронизывающие глаза, оттененные иссиня черными, прямыми ресницами, четкий горбоносый профиль, ранняя седина, рассыпанная в жестких темных волосах, неожиданно нежный рисунок рта, ловкое поджарое тело, тело дикого зверя, немного скованно двигающегося в тесном пространстве городской квартиры…

Я только один раз взглянула на него – и умерла. Все полетело к чертям – все планы и доводы рассудка, все мои полусмешливые обещания Дени, все, все. Я с первой секунды, с первого его взгляда поняла, что, прикажи он, и я пойду за ним, не спрашивая ни о чем и ни о чем не жалея.

Коротко кивнув мне, он двинулся дальше по коридору. Я же так и осталась сидеть, пригвожденная этим его мгновенным молчаливым заклятьем. Затем поднялась на ноги.

– Ты куда? – ревниво вскинулся Дени.

Он тоже, должно быть, почувствовал… Попытался схватить меня за руку, удержать. Я же с силой расцепила его пальцы:

– Мне надо размяться. Пожалуйста, не ходи за мной!

В кухне висел сладковатый удушливый дым. Профиль Ислама на фоне окна, прижатая к губам маленькая трубка для курения гашиша. Черты его лица как будто стали мягче, глаза глубже запали. Это уже не живой мужчина был, а некий дух, древнее языческое божество.

– Можно мне? – я потянулась к трубке.

Он же, отведя мою руку, вложил тонкий деревянный мундштук мне в рот.

Голова закружилась, дыхание стеснилось в груди. Я не знаю, произнес ли он вслух эти слова «Ты моя женщина, я тебя выбрал» или я просто почувствовала это, домыслила за него. Возможно, это я ему сказала «Ты теперь мой. Я тебя выбрала» Я уже не помню. Возможно, и так. Только в тот вечер мы, никому ничего не объясняя, сбежали оттуда вместе, чтобы вместе и оставаться теперь навсегда.

Я давно не была впечатлительной неопытной девчонкой, напротив, о моем любовном багаже можно было бы написать десяток объемистых томов, но такого, как этой ночью, я не испытывала никогда раньше. Его чуткие пальцы, словно давно знавшие меня, каждый изгиб, каждую впадинку. Тяжесть его сильного горячего тела, так легко становящегося гибким и невесомым. Вся эта его странная горчащая, словно тоскующая нежность. Будто бы именно меня, злоязыкую, несговорчивую, придурковатую и вечно хохочущую, он всегда искал, и вот теперь, обретя, боится, что судьба отпустит нам слишком мало времени.

Мне казалось, я знаю его всю жизнь, и все, что я должна была узнать о нем позже, не имело никакого значения. Ему 37, у него двое детей-подростков где-то там, на Родине, он прошел войну, и в Москве сейчас находится почти нелегально, хотя и давно амнистирован Российским правительством.

Впрочем, все это меня мало волновало.

Описывать подробно нашу дальнейшую совместную жизнь долго, да и бессмысленно. Вереница расплывчатых, перетекающих друг в друга дней, жесткость его щетины под моими пальцами, запах гашиша, чуть горьковатый вкус его губ. Мы как будто бы перенеслись из реальности в мир его бесконечных затейливых баек, рассказывать которые он пускался, выкурив очередную трубку. Перед моими глазами проплывали освещенные закатным солнцем багряные горные хребты, темные быстрые всадники, бесшумно уносящиеся к горизонту, отдаленный глухой грохот разрывов. Я постоянно прибывала в каком-то пряном терпком полусне, словно вместе с Исламом перенеслась внутрь волшебного фонаря, бесконечно зажигающего для нас свои плоские раскрашенные картинки.

Как-то ночью отправившись гулять – такая нам вдруг пришла фантазия – мы забрели в парк. Усыпанные снегом елки стояли в тишине, как заколдованные. Кружевные от инея ветки деревьев тянулись к нам. Я подпрыгнула – хотела сорвать льдисто-красную рябиновую гроздь, но лишь обрушила лавину снега себе на голову. Ислам со смехом потянулся ко мне, принялся осторожно стряхивать снежинки с моих волос и вдруг, неожиданно поддавшись порыву, с силой прижал меня к себе, ткнулся в лицо холодными губами.

– Я люблю тебя, – расслышала я в стылой тишине.

– Что? – переспросила я, не разжимая век.

Он не ответил. Открыв глаза, я увидела, что лицо его отчего-то исказилось, губы болезненно сжались, в глазах же сквозила какая-то обреченная нежность.

– Что с тобой? – я хотела дотронуться до его лица.

Он же неожиданно отстранился и быстро пошел вперед, бросив на ходу:

– Пошли, я замерз. Ну и холод в этой Вашей Москве.

Просыпаясь по утрам, я лежала молча, боясь пошевелиться, и рассматривала его резкий, горбоносый профиль из-под ресниц. Я смотрела на него, и в груди делалось тесно. Радость наполняла меня, радость бытия, любви, радость отдавать, не ожидая ничего взамен.

Ислам просыпался. В его голубых глазах преломлялся солнечный луч. Он проводил ладонью по моей щеке и говорил:

– Тебе идет утро…

Однако стоило нам оказаться на людях, как весь сладкий дурман рассеивался. Ислам в мгновение ока делался далеким, жестким, закрытым для меня.

– Не бери меня за руку, – одергивал он меня при всех, смерив холодным взглядом бледно-голубых глаз.

Или:

– Сбегай вниз, подгони машину. Да захвати пива по дороге.

Я ершилась, конечно.

– Да кем ты себя возомнил, принц чеченский? Вали к себе на родину, пусть там тебе местные девчонки пиво подают, да глаза поднять не смеют.

Он вторил мне:

– Как ты вела себя сегодня вечером? Опять влезла в мужской разговор? Перебивала, хохотала… И это платье! Я велел тебе не надевать его. Приличная женщина никогда не наденет такое!

Меня выводил из себя его мобильник, постоянно взрывавшийся звонками. Из трубки доносился сердитый женский голос, вещающий что-то на непонятном мне языке. Лицо его становилось непроницаемым, он уединялся с трубкой в ванной. Я же барабанила в дверь.

– Кто это звонил?

– Моя мать.

– Опять мать? Она уже звонила тебе вчера. Ей что, заняться больше нечем?

– Знай свое место, моя мать– это святое. Только попробуй еще что-нибудь о ней сказать.

Мы бешено ссорились, до взаимных проклятий. А потом обязательно страстно мирились. Наверное, было все-таки между нами что-то, помимо животной тяги друг к другу, какая-то трагическая предопределенность судьбы.

Мы не говорили о будущем, не планировали ничего. Было только здесь и сейчас, я и он. До нас доходили, конечно, отголоски глухого ворчливого недовольства всей этой обосновавшейся в Москве чеченской братии. Как же, ведь я, подлая, обещалась Дени, а потом крутанула хвостом и всех их, всю эту дружную компанию малолетних робингудов, кинула. Впрочем, я полагала, что богатый и строгий папаша моего недолгого жениха, только обрадовался, что я исчезла с горизонта и не маячу больше ужасной перспективой иноверной великовозрастной, и – о ужас! – недевственной невестки. Ислам как-то со смехом сообщил, что Дени, в запале, грозился кому-то там его убить…

Всегда трудно бывает определить тот момент, когда отношения достигают своего пика, и все начинает разваливаться, расшатываться, катиться к черту. Когда ссоры происходят все чаще и злее, а примирения являют собой уже не те порывы самоотречения и прощения, а все больше напоминают сухое объявление перемирия.

Как так получилось, что в моей однокомнатной квартире прочно обосновался шустрый быстроглазый мальчишка лет шестнадцати, ни бельмеса не понимавший по-русски? Ислам сказал, что это какой-то там его двоюродный племянник, что его нужно пристроить в институт. Я с трудом представляла, как это можно сделать в данной ситуации.

– Он что, вечно будет тут жить? – вопрошала я.

– Когда поступит, получит общежитие, – обнадеживал меня заботливый дядюшка. – А пока потерпим.

Увы, терпение никогда не входило в список моих добродетелей. Мальчишка раздражал меня страшно. Целыми днями он таращился в телевизор, включая, в основном, музыкальные каналы, а, завидев Ислама, тут же принимался что-то горячо тараторить тому по-чеченски. Ислам отвечал ему коротко и отрывисто, сам же от этих разговоров делался какой-то странный, дерганный, злой. И в его обращенном на меня взгляде я все чаще видела тупую тоскливую безысходность, словно душу его раздирали какие-то неразрешимые противоречия.

Я же, вглядываясь в синие глаза пацаненка, ломала голову, уж не родного ли сына подселил ко мне Ислам под видом дальнего родственника. И, если это так, с кем остался второй его отпрыск?