Тайна Гуччи. Правда, которая ждала своего часа - Аллегра Гуччи

в абсурд, разрушила догму о маминой невиновности и сравняла мой мир с землей. Обманутая бабушкой, обманутая мамой: поздравляю себя с этим. На пике моей глупости даже ей, Патриции, пришлось вмешаться, чтобы вытряхнуть меня из паутины нелепых фантазий: «Очнись, дочь моя, неужели ты не понимаешь, что все очень просто?»

Так вот в чем моя вина – в моей наивности. В том, что я верила в семью, в любовь, которая скрепляет семейный союз. Теперь, когда я тоже мать, я не могу успокоиться: как могло случиться, что Патриция обрекла своих дочерей на 17 лет мучений? Есть ли хоть какой-то след материнской любви в навязчивом стремлении к самоутверждению, даже ценой угрозы жизни своих дочерей?

Патриция была красивой девушкой. Как мать она была по-своему заботливой, но это была беспечная любовь: то чувство, которое заставляет забыть коляску с дочерью в магазине, из которого она только что вышла после шопинга. Время от времени этот эпизод всплывал в семье или в кругу друзей. Она вернулась за мной в магазин и посмеялась вместе с продавцами, удивленными ее легкомыслием. Она всегда рассказывала об этом с таким удовольствием, забавляясь, будто это была сцена из невероятно смешного фильма.

К нашим дням рождения она готовилась с маниакальной тщательностью: они должны были стать для нас незабываемыми, моментами чистого счастья. На видеозаписи моего четвертого дня рождения (она всегда была противником технологий, но тогда даже повернулась к камере) можно услышать ее голос за кадром:

– Итак, ты готова к торту?

– Да, жду не дождусь, – взволнованно отвечаю я, и мое лицо постепенно заполняет кадр.

– Ты ведь хотела торт с зайчиком, да? А вот и он! Довольна?

– Да… он красивый, но… вообще-то… я хотела плюшевого мишку…

– А я вместо этого испекла тебе торт с зайчиком! Зайка тоже красивый, правда? А вообще, знаешь, что я скажу тебе? Он даже красивее! Тебе не кажется?

– Да, конечно, он очень красивый… Все в порядке, мама.

И это не было моей покорностью. Зайка действительно устраивал меня, я заставила себя предпочесть его мишке, чтобы не доставить ей хлопот, не вызвать ее недовольства. Это была саморазрушительная эмпатия к своей матери. Импульсивно, безрассудно, в некотором смысле героически она обманывала себя, думая, что сможет исправить свою ошибку без угрызений совести. Что она имеет право на понимание, что ее невиновность очевидна даже под видом ошибки, и поэтому не нужно тратить время на извинения и оправдания. Все это обезоруживало и заставляло меня еще больше любить ее, потому что я чувствовала ее хрупкость, уязвимость и поэтому считала своим долгом защитить ее, а не обвинить. В конце концов, торт был потрясающим, эффектным, незабываемым, и не нужно было придавать слишком большое значение деталям.

Моя мать всегда разыгрывала эту карту и всегда проигрывала. Она реагировала с безрассудной дерзостью, когда чувствовала, что жизнь загнала ее в угол, и быстро теряла позиции. Даже перед судьями, перед вынесением приговора, высоко подняв голову, она держалась высокомерно и сама вредила себе.

Как мать она заботилась о том, чтобы мы ни в чем не нуждались, начиная с гардероба. Страстно увлеченная шопингом (надо отдать должное: она была очень щедра), мама всегда покупала нам одежду. Я никогда не носила вещи, переданные по наследству от сестры, хотя какие-то из них мне очень хотелось. Не знаю, достоинство это или недостаток, но дело в том, что я не придаю – да и не придавала никогда – такого значения гардеробу: в конце концов, как ты знаешь, я всегда была «сорванцом».

Путешествовать я начала еще ребенком: для нашей семьи поездки по миру были не просто развлечением, а необходимой школой жизни. Мне это нравилось. Правда, путешествия прежде всего были тяжелым физическим испытанием. Пока она, вцепившись, держалась за свою черную крокодиловую сумку, мне приходилось таскать по аэропортам ее тяжелый, бисквитного цвета, крокодиловый бьюти-кейс. Этот мини-чемоданчик Gucci сам по себе весил более килограмма и был заполнен до отказа.

Нью-Йорк всегда имел особое значение для нашей семьи. Тебя отправили туда совсем юным, чтобы работать бок о бок с дядей Альдо и учиться ремеслу. В конце семидесятых вы переехали туда. Алессандра была совсем маленькой. Первое жилье в центре города. Затем Cotton Blossom, более спокойное место, подальше от городского шума. Потом роскошная квартира в Olympic Tower на Манхэттене – подарок дедушки Родольфо на рождение Алессандры. Я помню, папа, как мы уезжали к тебе с горой чемоданов. Их всегда было не меньше восьми: по одному для меня и Алессандры, остальные для нее. Дневные, коктейльные, вечерние платья, туфли и сумки на все случаи жизни. Она не просто исполняла навязанный статусом долг: для нее было жизненно важно выглядеть безупречно в любых случаях, особенно в самых исключительных. Независимо от того, насколько продолжительным было ее пребывание в Нью-Йорке, количество ее багажа практически не менялось.

Какой матерью была Патриция? Я пытаюсь ответить и вспоминаю еще один травмирующий момент. Мы были на яхте в Греции, когда начался шторм. Лодку сильно качало на волнах, мы были в море, меня охватила тревога. Чтобы отвлечься, я спросила ее, что бы она попыталась спасти в случае кораблекрушения. Не задумываясь, она ответила: «Мои драгоценности». Я тут же задумалась, какое отношение это имеет ко мне. И вспомнила фразу Корнелии Африканской «haec ornamenta mea» («это мои драгоценности»), адресованную сребролюбивым римским матронам, которые гордились своими украшениями. Но под драгоценностями Корнелия подразумевала своих детей. Заметив мое недоумение, Патриция осторожно уточнила: «Я имею в виду портфель с драгоценностями, настоящими драгоценностями».

Не могу сказать, что она была внимательной матерью для своих дочерей, и все же она дарила удивительное ощущение, что я – любимый ребенок. Трудно описать, что это было за чувство, но, как бы то ни было, мне было этого достаточно. Я была довольна.

О ее болезни стало известно в начале 1992 года. Она дольше обычного оставалась в постели, в полной темноте, жалуясь на сильные мигрени. У нее всегда был высокий болевой порог, но этот дискомфорт был аномальным. Я огорчалась, видя ее в таком состоянии, но не знала, что делать. Тогда Алессандра проявила инициативу и вызвала врача. Обследование показало, что в ее голове есть образование «размером с мандарин». Так сказал профессор, который 27 мая 1992 года в миланской клинике «Мадоннина» удалил опухоль, образовавшуюся в левой лобной доле. Показания доктора будут также использованы в судебном процессе.

«Сколько осталось жить Патриции Реджани, бывшей Гуччи? «12 месяцев, 24, может, 36”», – уверяет Людовико Инфузо, глава университетской клиники в Павии», о чем сообщает газета