Тайна Гуччи. Правда, которая ждала своего часа - Аллегра Гуччи

Поздним вечером в день моей свадьбы в 2011 году она была в своей комнате и плакала, потому что, как сказала мне, «его здесь нет». Ее отпустили из тюрьмы под подписку о невыезде. Она плакала, потому что тебя не было рядом с ней, с нами. Она плакала по тебе. Можно принять эти слезы за плохую игру или, наоборот, за колебание ее внутреннего маятника в сторону осознания своей вины, мимолетного появления подлинного и неизгладимого чувства привязанности к тебе, несмотря ни на что. Мы знаем, что колебания между добром и злом случаются с каждым, даже со святыми. Но чтобы переступить черту, нужна безоглядная доверчивость Пиноккио, которая сталкивается с коварством Кота и Лисы. Моя мать, самоуверенная и беспомощная кукла, – к твоему, нашему и ее несчастью, – столкнулась с двумя фальшивыми и роковыми друзьями, подобными тем, которых добрый Коллоди[19] придумал для Пиноккио.

Ауриемма и Кано знаменуют два периода ее жизни: первый предшествует тюремному заключению, второй начинается в ее камере и длится по сей день, после окончания срока заключения. Две эпохи, разделенные временем и испытаниями, настолько суровые, что перекраивают жизнь, ставят ее под сомнение, меняют ее. И все же между ними есть драматическая преемственность: это истории, которые объединяет психологическое подчинение моей матери другой женщине. Ауриемма «помогла» ей избавиться от тебя – прости за прямолинейность, с которой я это говорю. Кано отдалила ее от дочерей, раздув пламя денежного противостояния.

Что такое тюрьма? Разумеется, это учреждение, где отбывают наказание осужденные: помещение, обнесенное высокими стенами, закрытое бесконечным количеством дверей, ворот и решеток, за которым неустанно следят полицейские, где в буквальном смысле царит железная дисциплина. Но в нашей цивилизации это не только надзор и наказание: это также, если не в первую очередь, место реализации демократическо-либерального принципа (о нем говорится в статье 27 Конституции Италии) «реабилитации осужденных». Об этом говорят, об этом пишут книги. Осужденный – не без основания, надо заметить, – всегда в центре внимания, чтобы пожаловаться на «обращение, противоречащее гуманизму» (вновь цитирую Конституцию): только подумайте о переполненности и обветшалости помещений. А вот что испытывают родственники заключенных – тема, которая, похоже, не вызывает интереса. Если заключенные раздавлены властью, которая не выполняет свои обязанности до конца, то родственники остаются незамеченными. Тем не менее, они вынуждены отбывать наказание, связанное со сроком отца, матери, брата, сестры, сына или дочери. Минута за минутой. Атмосфера тюрьмы пропитывает одежду и кожу тех, кто после свидания возвращается домой – конечно, свободными, но подавленными мучительными условиями жизни близкого человека и недостатком ухода за ним. В случае с моей мамой, признаюсь, мне иногда казалось, что самое суровое наказание выпало на нашу долю.

31 января 1997 года Патрицию арестовали за твое убийство. В тот момент для нас начался ад, который длился больше 17 лет. Она же всегда будет говорить, что переехала в резиденцию Виктора, которая, конечно, не была «раем», – об этом упоминается на загадочной странице ее ежедневника Cartier 27 марта 1995 года, в день твоей смерти, – но ее это устраивало. Наряду с полицейским расследованием, прослушками и материалами следователей, следами платежей Ауриемме и показаниями швейцара Онорато эта тревожная запись в дневнике, греческое слово paradeisos, также будет одной из улик против обвиняемой Патриции Реджани. В любом случае грандиозное преображение тюрьмы Сан-Витторе в резиденцию Виктора имело и горько-сладкий привкус вызова тем, кто ее предал, эксплуатировал, отвернулся от нее и в конечном итоге осудил. Вызова всему миру. Вы изгнали меня, но не раздавили. Вы заперли меня в камере, но вы не победили: я останусь собой, и это тюрьме придется под меня подстравиваться…

Думаю, она была права. Отчасти это была гордость за то, что ее не видят удрученной, отчасти пелена, которой болезнь затянула ее чувства. В тюрьме она создала себе вселенную, параллельную реальной. Фантастическую, понятное дело, но именно в ней она решила жить, не делая из этого трагедии. Словно Алиса в Стране чудес, она вдруг попала в невероятное приключение. Время от времени в ее голове проносились демонические фантомы, но они быстро рассеивались, как тени облаков на холмах в ветреный весенний день. Осуждение и принятие долгого заключения не разрушили роман ее жизни: началась новая глава, пусть менее блестящая, чем предыдущие, но все же написанная и ничуть не разочаровавшая. Она продолжала чувствовать себя Патрицией Гуччи и быть ею. Продолжала играть свою роль.

Тщеславие всегда было ее сильной и одновременно слабой стороной. В тюрьме это качество, принявшее форму строгой дисциплины, стало ее спасением. Видеть, что она заботится о своей внешности с той же педантичностью, как и в прежней жизни, не обращая внимания на чужое мнение, было утешением, даже если это почти всегда вызывало обратный эффект: приказы, капризы, расходы. Но это было еще и проявлением ее стремления к переменам – желанием перебраться на другую сторону ада, чтобы выкарабкаться из него.

Она делила камеру размером четыре на четыре метра с тремя другими заключенными. Двухъярусные кровати. Газовая горелка. Маленький холодильник. Летом, подходя к вентилятору с кубиками льда, взятыми из холодильника, можно было с закрытыми глазами представить себе шумный кондиционер.

Унитаз в виде дырки в полу – не знаю, видела ли она его вообще, – и раковина в углу. В общие душевые она не ходила, предпочитала мыться в камере, понемногу, но хорошо: о привычной ей гигиене и уходе за внешностью не могло быть и речи. Простыни и полотенца должны были быть чистыми: мы меняли их еженедельно. Немного блеска на губах и – вместо привычного мешковатого спортивного костюма, неофициальной тюремной формы и капитуляции перед пустотой жизни в клетке – хорошая пара брюк, чистые футболка и джемпер. Фирменные. А завершала образ капля духов (капля… моя мать до тюрьмы была самой пахнущей женщиной в мире и остается ею до сих пор, в тюрьме она подтвердила этот рекорд).

То же самое касается еды и питья: все, что предлагали в тюремной столовой, было не про нее. Она предпочитала наши посылки, блюда, приготовленные бабушкой, или из кулинарии Пек, которыми можно было поделиться. Противоядием от самоуничтожения была забота о себе, требовательность к себе во всем – от одежды до еды. Даже посылки должны были соответствовать этому принципу: она хотела яркие, радующие, не какие-то безликие упаковки. Были среди сокамерников и те, кто видел в таком поведении вызов, альтернативу голодному заключению, и следовал ее примеру, поощряемый подарком или советом от мамы. Не могу