Совдетство. Книга о светлом прошлом - Юрий Михайлович Поляков

Ах, море, море, не может жить,

Не может жить без моряка…

26. Обиженные павлины

Ларик выбрался из воды метрах в пятидесяти от сетки, волны не давали ему встать на ноги, и он выполз на карачках, что усугубило унижение. Я ждал его наготове с одеждой. Мой друг был в ярости, потирал ушибленный копчик, раздувал ноздри, скалил зубы и так громко обещал зарезать обидчика, что немногочисленные загорающие дикари поглядывали на нас с опаской. Я потащил его в ближайшую кабинку, где оскорбленный мингрел, не переставая ругаться, несколько раз от избытка негодования саданул кулаком в металлическую стенку. Я заглянул вовнутрь:

– Успокойся, псих, не сходи с ума! Милицию вызовут!

– Я его точно прикончу! Он меня еще вспомнит! Тварь лупоглазая!

Ополоумевший Ларик снял мокрые плавки и теперь прыгал на одной ноге, не попадая ступней в брючину. В глаза мне бросился его курчавый пах и мотающееся достоинство немалого калибра. Когда только успел отрастить?

– Я его выдолблю и высушу! – пообещал взбешенный князь, справившись со штанами и надевая клетчатую ковбойку.

– А черную рубаху ты Мишане насовсем отдал? – Я задал вопрос, мучивший меня с утра.

– Вот еще! Только поносить. Потом отберу, да еще насыплю! Чтобы он сдох от заворота кишок, стукач! Ты же видел, я ничего не сделал, только подошел к ним! – снова вспылил абрек. – Ублюдок московский! Думает, все остальные – фуфло. А мы люди!

– Не буянь, покури!

– Не хочу!

Я понял: чтобы угомониться, ему надо выпить газировки и съесть мороженое – успокаивает на раз. Проверено. Перебежав Сухумское шоссе, мы направились в приморский парк. Из-за непляжной погоды там было людно, скамейки заняты. К прохладительным напиткам выстроилась очередь, одна колба была уже пуста, во второй кизилового сиропа оставалось на донышке. Отдыхающие разобрали все лодки и, скрипя уключинами, бороздили озеро, не умея разминуться в узких местах, особенно под мостиками. Напольные шахматы окружила такая толпа болельщиков, словно там сбили человека. Даже тир, обычно пустой, был полон стрелков, они стояли плечом к плечу, отклячив задницы. Свинцовый град беспрерывно щелкал о стену с мишенями. То и дело кто-нибудь из пневматических снайперов распрямлялся, недовольный промахом, в котором, конечно, виноват не он, а сбитая мушка или кривой ствол. Мазила хмуро озирался, надламывал ружье, вставлял в казенную часть пульку, напоминающую наперсток Дюймовочки, и снова целился с тем же результатом…

– Косоглазые! – процедил мой друг. – Показать им, что ли?

– В другой раз.

На берегу собралась толпа курортников, скупивших, похоже, целую булочную, они подзывали лебедей, наперебой повторяя «утя-утя» и почему-то еще «кис-кис», но гордые птицы, вероятно, еще с утра обожравшиеся мучными изделиями, прятались от них в домиках посреди озера. Из вольера доносились истошные вопли павлинов, возмущенных, надо думать, тем, что все угощение достается водоплавающим. Понурый пони, ведомый под уздцы хозяином, мотал головой, чтобы отогнать назойливых мух, и обреченно вез на себе щекастого, насмерть перепуганного карапуза.

– Чистый кавалерист! – восхищались, семеня рядом, гордые родители.

Возле ротонды, под перистой пальмой, смахивающей на огромный папоротник, в теньке, пристроился и задремал дядя Толя-десантник, известный всему Афону инвалид, он лихо ездил на тележке, переделанной из старой детской коляски, отталкиваясь от земли деревянными чурками, похожими на утюги. На калеке была подпоясанная офицерским ремнем старая, выгоревшая гимнастерка без погон с расстегнутым воротом и закатанными рукавами. На груди висели медали, одна из них «За отвагу». Она, как мне объясняли фронтовики нашего общежития, любому солдату дороже ордена! Пустые синие галифе, подвернутые в несколько слоев, служили мягким основанием для почти не заметных культей. Перед ветераном лежала засаленная изнутри кепка, туда уже набросали медяков и немного серебра.

У нас на Переведеновке, как и по всей Москве, тоже есть свои военные калеки, они побираются в основном возле магазина «Автомобили» в Гавриковом переулке или у Немецкого рынка. Милиционеры с ними обычно вежливы, делают замечания, предупреждают, но не гонят, как беззаконных бабок, торгующих не в рядах, как положено, а у ворот из мешков. Большинство увечных ветеранов у нас тоже передвигаются на колясках разных самодельных конструкций, но есть один особенный инвалид по прозвищу Пехота: нижняя часть его безногого туловища вставлена в кожаный футляр с плоским дном, и калека, упираясь деревянными толокушками в асфальт, переставляет свой обрубок вроде шахматной фигуры, да так сноровисто, что не угонишься.

С детсадовского возраста, когда я впервые увидел «получеловека» на тележке возле гастронома, меня мучил один вопрос: им отрезали только ноги или же отхватили заодно все остальное? Я долго не решался спросить об этом взрослых, а когда отважился, дядя Коля Черугин, наш сосед, боевой танкист, успокоил: не переживай, хлопец, всё прочее у них на месте, некоторые даже после войны детишек настрогали. Был даже такой случай: помер герой от старых ран, а сынок-малолетка дичится, к усопшему не подходит, не узнает отца, мол, у папы ног не было, а у этого в гробу – целехонькие. Штука в том, что вдова решила: пусть хоть в могилу муж-фронтовик в людской комплектации ляжет, и засунула под покрывало два полена, напялив на них довоенные башмаки. Вот и вся хитрость.

Еще меня всегда удивляло, что выражение лиц у «тележников» такое, будто у них все в порядке, как у полноценных граждан. Инвалиды могли выглядеть веселыми, грустными, усталыми, злыми, но обреченности или безысходности я никогда у них не замечал. Как-то Тимофеич, отстояв длиннющий хвост, брал пиво в ларьке на Большой Почтовой, возле детского сада, а я топтался рядом и вдруг почувствовал на плече чью-то тяжелую руку. Обернулся и обомлел, увидев вровень с собой небритое коричневое лицо Пехоты.

– Передай-ка, пацан, родителю! – Он хотел вложить мне в ладошку мелочь.

– Возьмите сами! – пролепетал я, зная, что калек пускают без очереди.

– Не достану я сам-то, – заулыбался он железными зубами. – Вишь, малый, укоротили меня на войне.

Отец, услышав, в чем дело, отдал, наклонившись, свою пенную порцию фронтовику, денег не взял и попросил в окошечко:

– Тетя Нюра, налей-ка еще одну – до кучи!

Потом я видел, как, жмурясь от счастья, Пехота осушает кружку и добродушно рассказывает:

– Эх, мужики, а какой «Световар» я пил в Праге в 45-м! Брось на пену монету – не тонет, лежит, зараза, как на перине!

…Десантник очнулся от дремы и посмотрел на нас блекло-голубыми глазами, смеявшимися из-под лохматых белесых бровей, потом поднял в приветствии мускулистую загорелую руку и широко улыбнулся пустыми деснами, отчего морщины, покрывавшие его лицо, залегли еще глубже.

– Здравия желаю, парни! Как дела? – спросил он прокуренным