Традиции & Авангард № 2 (5) 2020 - Литературно-художественный журнал

Быть может, тогда многое сложилось бы по-другому – и не только в его судьбе.

Впрочем, потом он узнал, что каракули – почти неизбежное отличие этого нового его занятия. В конце концов это дело, которое прежде всего требует пары хороших ушей, и, должно быть, рано или поздно почерк там портится у всех – и потому-то, ему казалось, его коллегам по-настоящему не доверяли никогда.

Вообще-то, как он понимал, таким не особенно принято доверять.

Кажется, Гардаев был единственным в управлении, кто не смирился с изменением письма – прежде всего из- за того, что сразу осознал, что без хорошего почерка он быстро станет здесь рядовым, как и все, доносчиком – и каким-то волевым усилием он его все-таки вернул. Это была двойная его победа, потому что именно после этого он был в управлении выделен среди прочих: и он нисколько не сомневался, что во многом благодаря письму. Ведь крупные, круглые буквы во все времена вызывали ощущение правды, – а в первое время ему так не хватало к своим доносам именно доверия.

Сегодня он писал всю ночь, аккуратно нумеруя и раскладывая листы по всему столу. Всегда текстом вверх – он заметил, что ночью те особые чернила, что выдавали ему в управлении, сохнут куда дольше обычного. Он соберет их, как только брызнет на исписанные страницы жидкий рассвет и чернила высохнут окончательно: моментально, как слезы у ребенка.

После полудня он должен быть на явочной квартире, строго в назначенное время, с глухой аккуратной папочкой, да так, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания.

Но, собственно, трудно было привлечь чье-либо внимание в этом тихом, почти вымершем, казалось, здании. Внешне это был самый обычный жилой дом, ситцевые занавески на окнах. Но только Гардаев ни разу не видел, чтобы они всколыхнулись. Должно быть – если в доме и в самом деле есть жильцы, – все в нем давно привыкли ходить на цыпочках, особенно соседи той квартиры, где завтра в полдень его будут ждать – и в этот раз, должно быть, с особенным нетерпением.

Если говорить о его стремительной в управлении карьере, то главной причиной было все же не столько ясное его письмо, сколько совершенно особенный слух. В те времена, когда его мать имела обыкновение за малейшую провинность выкручивать ему ухо, вряд ли кто-либо мог себе представить, какое сокровище собой представляет пара этих невзрачных, чуть оттопыренных, как и у большинства дворовых пацанов, ушей. Да и сам он тогда это не вполне осознавал, хотя порой было из-за чего недоумевать. В полдень на крепости за рекой била пушка, и ему казалось странным, что дворовые приятели его все как один видели вначале вылетавший из пушки дымок, и только потом до них долетал звук выстрела. Для него, сколько помнит, вечно все было наоборот – вначале гремел далекий выстрел, и только потом над пушкой взметался белый, просто молочный – как всегда, когда палят холостыми – дымок.

Тогда он старался не обращать на это внимания, хотя, конечно, и неприятно бывало осознавать, что с головой, скорее всего, не все в порядке. Уже за несколько мгновений до того, как мать открывала рот, маленький Гардаев вдруг понимал, что она собиралась сказать, но убеждал себя, что, в общем, в этом-то нет ничего страшного. Это бывает даже удобно, особенно если не забываться и не спешить с ответом.

До того времени, когда его уши понадобились на службу управлению, он уже почти привык к тому, что, бывает, звук доходит до него несколько раньше самого события. Привыкнуть к этому было не так уж просто хотя бы потому, что со временем его способности только развивались. Казалось, событие и сопровождающий его звук в голове Гардаева существуют раздельно, и со временем пропасть между ними только увеличивалась. К своему семнадцатилетию ему достаточно было уже просто подумать о человеке, как тут же его посещали несколько фраз, обычно самых ключевых, из будущего с ним разговора. Еще через несколько лет это стало почти невыносимым. Гардаев был в курсе самых сокровенных дум своих друзей, на улице он легко прочитывал мысли пешеходов, еще не успевших даже попасться ему на пути – нет ничего ужаснее женщины, рассеянно размышляющей о своем, – он разочаровался даже в родных, как-то от всех отдалился и однажды понял, что остается в этом мире совсем один.

Он помнит, как чуть не сошел с ума, когда узнал, что жена ему изменяет. Ее голос, томительный и всхлипывающий, внезапно слетал ему средь бела дня, казалось, откуда-то с небес, вперемешку с похотливым мужским говорком. Первое время все это никак не укладывалось в его голове.

Эти голоса почти без перерыва преследовали его несколько дней, а жена, похоже, и сама еще не подозревала, что с ней случится что-либо подобное. Кажется, она даже удивлялась, почему он был так с нею мягок в их последнем, расставившем все точки разговоре, – и Гардаев, как обычно, знал содержание их беседы уже за несколько дней до того, как она случилась.

Произошедшее словно сломало в нем какую-то перегородку, и если раньше голоса в голове его возникали все же скорее эпизодически, то после развода с женой звуки из будущего хлынули в него сплошным потоком. Он слышал голоса и просто чьи-то мысли. До него доносились дальнее ржание лошадей, шаги, скрип дверей и по утрам – пение неведомых птиц. Его веселил чей-то смех, но тут же тенью могло посетить чужое горе. Голоса были знакомые и нет, одни могли вселить в него надежду, другие грубо подминали под себя – и все это за дни, недели, годы и иногда, кажется, целые столетия до того, как им должно было прозвучать. Как пустой сосуд, они заполняли его с утра – и, пожалуй, только во снах мир его оставался совершенно беззвучным.

Но главное, все меньше и меньше в этой какофонии было его собственного будущего.

От того, что мир для него так сразу преобразился, поначалу было немного не по себе. Сколько в нем оказалось невидимых ям, и как часто не совпадало то, что приходилось ему слышать, с тем, что приходилось после этого наблюдать. Ему просто бы никто не поверил, если бы он вздумал кому-нибудь пересказать хоть малую часть того, что приходилось слышать каждый день. Все это было только частью айсберга, но он был почти уверен, что теперь