Традиции & Авангард № 2 (5) 2020 - Литературно-художественный журнал

Он был бы совсем не прочь при этом поприсутствовать. И даже больше: едва закончив писать, Гардаев вдруг остро почувствовал, что ему захотелось еще раз посетить эту квартиру – вернуться туда, где скоро безжалостно изменится все, и время потечет по другому словно руслу.

Но только побывать вторично там, куда Гардаев уже запускал щупальцами свой слух, ему еще никогда не бывало дано: после такого ночного посещения это место становилось – пусть для него только одного – уже прошлым. И если даже другой ночью он и делал попытку туда проникнуть, то его встречала мертвая только тишина, черный провал: Гардаев, бывало, чувствовал себя художником, рисующим картины будущего – и тем единственным из них, кому не суждено было свои творенья видеть.

Впрочем, был еще один способ – и Гардаев, в общем-то, подумывал об этом уже давно: можно было попроситься хотя бы простым пассажиром в ту самую машину, что выезжает только по ночам. Если слух его не способен возвратиться туда, где однажды уже побывал, то, может быть, стоило объявиться там самолично. Подняться вслед за всеми в разоренную квартиру. Но, конечно, первым делом, как только машина встанет у подъезда, отыскать в том окне полуобнаженную женщину, в ужасе глядящую из-за смятой шторы.

Он еще раз взглянул на часы и стал одеваться: в управлении опаздывающих не любят. Было недалеко, всего каких-то пятнадцать минут хода. Он поднялся на нужный этаж и позвонил. Его уже ждали – и удивило, насколько быстро и легко ему удалось обо всем договориться. Следователь даже не спросил, зачем ему это было нужно, и только пару раз с сомнением на него взглянул.

Через несколько дней его ждали на пересечении двух улиц. Гардаев почему-то оглянулся и негромко сказал в опущенное окошко пароль. У него молча проверили пропуск. Он сел где-то с краю, и как-то очень быстро – все его утомительное ночное путешествие заняло не больше десятка минут – они подъехали к нужному дому.

Его озадачило, что в окнах не было света. Какая-то совершенно глубокая в них темнота, – уж кто-кто, а он лучше других знал, что на стекла должен был бы падать хотя бы слабый отблеск из коридора, где горела лампочка и жужжал счетчик: тот самый звук, которого той ночью ему достало, чтобы уверенно определить, сколько лампочек в квартире горит.

Он первым бросился из машины – краем глаза он увидел, как не спеша, разминая ноги, выходили эти ребята, удивленно косясь ему вслед. Кто-то даже кивнул на него главному – остановить? Главный посмотрел на слабо горевшее окно – в нем мелькнуло бледное лицо женщины – и, досадливо поморщившись, молча пошел вперед. На третьем этаже они приостановились перед уже распахнутой дверью, осторожно вошли. В передней громко, искря, с сумасшедшей какой-то скоростью крутился счетчик, и во всех комнатах ослепительно горел свет. Мужчина с лицом немного старее, чем на его портретах, уже успел одеться и, стиснув зубы, покачиваясь, сидел на диване. Неподалеку от него в едва запахнутом халатике сидела женщина, с ужасом глядящая себе под ноги, и в комнате стояла оглушительная, со звоном, тишина.

Тот чудак, что сел в машину на перекрестке, неподвижно лежал на ковре, с перекошенным, откинутым набок лицом, с распухшими и почему-то кровоточащими ушами, головою вперед – к ней.

Умеющий прыгать

Казалось, все, что он умеет теперь делать – это поглядывать на часы, – и там, во сне, внутренне дрогнув, высоко подпрыгивать перед выстрелом. Стрелки, кажется, замерли совсем, и только секундная непрерывно стремилась по фосфоресцирующему кругу: встань она сейчас, и он, как лишенный зрения, мог бы сойти с ума, – подслеповато щурясь в предутреннее окно, пытаясь понять, сколько еще осталось.

Он снова оказался прав – в его жизни не будет ничего уже лучше этого предутреннего, бодрящего ощущения опасности. Когда Евгений думал о том, что рано утром, возможно, начнется операция захвата, в нем возникал какой-то маленький – много меньше его – сладко вздрагивающий человечек. Казалось, что все эти дни они так и ждут этого вдвоем: Евгений и тот, развращенный страхом, сидящий глубоко внутри него ребенок.

Точнее, втроем. Снайпер, конечно, устроился уже давно – на чердаке дома, точно напротив его окна. В первые дни осады Евгений подходил еще иногда к окну – именно для того, чтобы снайпер мог его видеть, пока не подумал, что тот должен и так все видеть. У него какие-нибудь приборы, и, конечно, туда не пошлют новичка.

Начало этой истории Евгению как будто рассказал кто- то другой, а он, как обычно, плохо запомнил. Это было несколько дней назад: Евгений выскочил из кустов, ударил кого-то из них наугад трубой, с отвращением откинул ее и, засунув руки в карманы, быстро пошел прочь. Потом не выдержал и побежал.

Самое трудное было позади – ему все казалось, что в последний момент, как обычно, что-нибудь будет не так. Он замедлит с ударом, или жертва рассеянно взглянет, и тогда у него опустятся руки. Или даже кто-нибудь незамеченный страшно крикнет вдали, он растеряется, и тогда его скрутят.

Но все обошлось – уходя с места преступления, Евгений спокойно понимал, что сейчас он придет домой и тогда надо будет только несколько дней подождать.

Они, конечно, нагрянут – по тому верному следу, который, впрочем, оставлен им нарочно. Облава наверняка уже началась, и поначалу, в самые первые ее дни, Евгений холодея вспоминал улику – крохотную надежную улику, которая, если его поймают, в зале суда будет лежать на отдельном подносе. Все, пожалуй, только бы на нее и смотрели.

Он обронил ее неспроста – именно затем, чтобы быть уверенным, что рано или поздно они за ним придут.

Иногда ему, впрочем, все же становилось страшно – теперь-то уж ничего не повернешь вспять. Оставалось только ждать. Ожидание успокаивает, или нет – просто тебя заполняет, вытеснив все это ровное, холодноватое ощущение опасности, от которого бывает так трудно заснуть. Когда Евгений ходил по квартире в темноте – не зажигая свет, чтобы не выглядеть перед тем снайпером совсем дураком, – ему все казалось, что это чувство так же холодновато отсвечивает в глазах. Оно стало для него даже каким-то уютным и греющим, и кажется, тот робкий человечек страха все сидел, свесив пятки, в ногах – даже облачившись уже в