Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова

Для всех этих причуд земли строилось дивное здание Кунсткамеры, но любвеобильный царь не доживет до него. Его мечтам пока пришлось приютиться в игрушечном домике, впрочем, Петр предпочитал селиться именно в таких домиках: он там прятался, ему нравилось прятать свое чудовищное длинное тело (не сильно отличавшееся от тела кунсткамерного монстра гиганта Буржуа) в земляные кармашки, в маленькие скорлупки-шлюпки. Он прятал себя, как хоронил.

Уже без него, после него малярше Гзелихе надлежало расставлять любопытности по шкафам-комодам с мириадами ящичков и витрин и перекладывать/перевивать куриозитеты ракушками и цветами:

Среди препаратов и уродов мне показали несколько видов зародышей, образовавшихся в чреве в своей естественной среде и затем сохраненных в искусственной яйцеклетке, как оплодотворенные, так и неоплодотворенные, с отклонениями или без оных. Половые органы гермафродита, череп гиганта по имени Буржуа, летающий, как утверждают, дракон или саламандра, о которой рассказывали, что она живет в огне и не сгорает. Саламандру, я заключаю, можно сравнить с горящей свечой, фитиль которой не сгорает и не меняет форму до тех пор, пока не кончится сало, смачивающее его. Также я видел там змей, животных, насекомых – их перечисление было бы утомительно.

Глина, депрессия и опять глина

Эмиграция это болезнь и выздоровление, и опять. Она идет волнами.

От невозможности справиться с наплывом чужих слов я ощущала себя инвалидом, вполне сродни инвалидам, за которыми я тогда ухаживала и которые ухаживали за мной.

Чужие слова не трогали меня, то есть не трогали так, как трогали слова бывшей жизни: лепет телевизора, шум болтовня ругань города, вой песенок, несущийся из ларьков и такси.

В момент одного из жизненных провалов во тьму, в бессилие, которые охватили меня в новой калифорнийской жизни, психиатр прописал мне лекарство, от которого я должна была перестать ощущать боль утраты себя: действие этого чудотворного лекарства чуть было окончательно не свело меня с ума, я как бы знала, что боль есть, но не могла до нее дотянуться, моя боль была мне чужой, отдельной; вот так же обстояли мои дела и с русской литературой в изгнании, – я больше не могла дотянуться нащупать ничего из своего.

Утомившись этими версиями собственных провалов в бессилие, я почти случайно забрела к гончарам, обосновавшимся в домике в двух шагах от дворца, где я предавалась чужим/своим словам. Сложно сказать, как во мне развилось это желание, это любопытство: почему-то помню, как в идеально тусклом расписании своего подросткового позднесоветского телевидения я выковыривала телепередачи про ремесла и ремесленников и особенно любила рассматривать морщинистые лица и руки старых гончаров и как они превращали жижу в вещь, придавали бесформенному форму.

С одной стороны, я знала, что руки, пальцы в смысле деланья были мне даны в первую, единственную и последнюю очередь, чтобы писать (хотя тут хотелось бы напомнить читателю, что поэзия произошла от греческого поэйо: делать). Все, что я умела делать, – это буквы. Ничего другого у меня никогда сделать не получалось, да и интереса такого не было, однако, войдя в гончарную студию, я села на какую-то лавку и стала, как тогда в детстве, наблюдать за работой мрачно сосредоточенных мастеров.

Только эти были не в телевизоре, а вроде совсем рядом, при этом отделенные от тебя меловым/гончарным кругом полной неземной отрешенности. Достаточно быстро и мною овладело что-то вроде нового назойливого спокойствия.

Вроде бы на круге невозможно особое разнообразие/своеволие жеста: круг управляет тобой, диктует тебе, куда плыть, как дышать. Но постепенно я стала различать, что у каждого мастера свои отношения с глиной, свои движения, свое дыхание, свое молчание, свой мир привычек и ошибок и способов себе и глине эти ошибки прощать. Огромные тяжелые горшки и драгоценные прозрачные чашки с наперсток, резкость и бережность, осторожность и грубость, но главное – точность.

Глядя на мастеров, я понимала, что у меня никогда не будет с ними ничего общего: я прикасалась к глине не для совершенства, а для жизни, для утешения, скорее не для нее, а для себя. Тишина глины жалела меня. В какой-то момент моего многолетнего жалкого упоительного усилия я обратила внимание на чувака, который работал глину на круге напротив моего – его горшок выходил безупречно ровным, и, заметив мое умиленное подглядывание, он поделился: «Для второго раза совсем не плохо». И сейчас, через двадцать лет усилий, мне далеко до той спокойной ровности его второго раза. Дар нахождения центра равновесия не был мне дан: я работаю глину уродливо и криво, но при этом блаженно. В первую очередь, мне нужно, чтобы она позволяла мне жизнь в покорном молча-нии, вне не/моего нового искаженного, вынужденного, измученного комплексом самозванца языка.

Не оказываясь каждую секунду в зависимости от подозрения, что я говорю что-то не совсем то (при том, что моей главной жизненной задачей всегда являлась задача точности – поэтическая задача говорить совершенно то, уязвлять, точнехонько попадать в отравленное яблочко).

Все что мне нужно от глины – чтобы она была, чтобы позволяла мне наблюдать свой метаморфоз из грязи в князи (притом, что в моей жизни произошло, вероятно, ровно обратное). Из жижи, постепенно, в твердость, в окаменелость, в уже теперь ничего не изменишь – через печь и снова через печь. И никогда не ясно, что из этого выйдет – до какого цвета и размыва таяния накалится и расплавится эмаль. Непредсказуемость превращения. Так иногда из драгоценных косточек Мериан вываливались обожравшиеся мошки-паразиты.

Кукла была мертва.

Но каждый раз ты идешь до конца.

Комок, вязкий скользкий дурень глины пре/вращается под твоими руками после тысячелетий жизни в своей земле, существования как части своей земли он изымается чьими-то случайными руками и начинает совсем другую жизнь.

Глина отчаянно сопротивляется этим рукам, бьется об них холодным лбом, но потом все же поддается давлению. Что важно знать про глину: до какого предела она готова, способна меняться. Судьба глины – становиться все менее изменчивой при каждом твоем прикосновении к ней. Жижа восстает и принимает навязанную ей тобою форму, но наступает момент, когда ты разжимаешь руки, отпускаешь, и эта форма начинает остывать, застывать, становится хрупкой и ригидной.

Ей еще предстоит впитать в себя эмаль, стать с нею одним: когда ты достаешь плошку из печи, она может еще как тебя удивить – вместо зеленой оказаться синей, вместо бледной