Сибиллы, или Книга о чудесных превращениях - Полина Юрьевна Барскова

Двадцать пять лет я преподаю русскую литературу людям, для которых она чужая. Мне приходится всегда начинать сначала. Я вхожу в класс и говорю: «Дети! сначала был царь Петр Первый, он был чудовище, и он решил построить себе свой особый небывалый город… это, дети, была ужасная и совершенно безумная идея! Из этой безумной идеи родилась безумная литература, которую мы с вами будем аккуратно медленно читать, пытаясь не заразиться ею, у нее. Только если ты безумный царевич, ты можешь позволить себе такое». Дети тут обычно смеются.

Мой темперамент, замешанный на стыде и постоянном желании самодистанцирования, принуждает меня к шуткам – ведь ирония это, как мы помним, соблюдение дистанции.

Я так долго писала о концах города, теперь пишу о его начале, причем у начинающегося города после смерти Петра тоже ведь был свой лжеконец, он мог вообще угаснуть двадцать лет спустя после зарождения, мог остаться капризом конфузом нелепой влажной мечтой погибшего Царя. Переживший все свои концы ненаглядный мой город теперь для меня недоступен. Начало города становится его концом его кольцом, и в этом мой сюжет.

Что же будет дальше? Каково будет возвращение?

Один сын Доротеи уезжает в Иркутск, другой становится почтмейстером в Петербурге, ученик Доротеи делает для Павла бумажный театр. Архив Тынянова гибнет в блокадном городе.

Меня отняли от города, я отняла себя от него, как отрывают от груди, и я теперь думаю о нем все время, не останавливаясь. Это заполнение словами образовавшейся пустоты.

История малярши и история любви. Потому что любовь – это смотреть и не насмотреться.

Ключи

Текст этот сожрал, впитал, чтобы стать собой, множество других текстов – они живут в нем, разрываются и сгорают, как яростные шутихи фейервека; мне нужно и нравится наблюдать, как некоторые из них перестают быть чужими, утрачивают принадлежность, но прилипают к другому новому времени, начинают зависеть от новых слов в этом новом со-бытии. Мне нравится смотреть, как чужие слова слипаются, превращаются в монстров, как знание и желание и воображение прорастают друг в друга, образуя новые существа, новые (не)возможности утешения.

В Еврейском музее Амстердама мое внимание привлек экспонат – штука, из которой доносились придуманные и воспроизведенные звуки этого города в прошлом.

Крики чаек шум колес ругань пение крики уличных торговцев звук колокола. Мне захотелось сделать себе такое же: такую же игрушку истории и приложить к лицу, как малыш прикладывает одеялко, утишиться ею. Мои родители мертвы, каждое утро заново сообщаю я себе, мне оставался из старших мой возлюбленный город, но теперь меня вынудили оставить его.

Что нужно сделать, чтобы Доротея преодолела свою невидимость, свое забвение, стала настоящей? Где она? В промежутках между словами и умолчаниями о ней, в тенях от букв документов – кому она принадлежит теперь? Мне хочется думать, что мне, хоть ненадолго – это заблуждение дает ей тепло, дает нам с ней тепло.

В движении к Доротее, за Доротеей у меня было немало мудрых терпеливых советчиков, среди них мне нужно все же выделить поблагодарить особо нескольких – почему? по причине невозможности не думать о них – в каком-то смысле они и есть тот город – их смерти сделали мой Петрополь/Некрополь еще более полным.

Мне нужно взять их слова, переписать, сделать настоящими, гальванизировать, мне больше не у кого просить разрешения, только благодарить.

Зимнее утро, конец января, начало нового семестра, нужно вылезать из теплого хаотического клубка каникул; я сплю на продавленном диване – в кухне в кабинете в библиотеке среди книг, меня будит взгляд огромного пса: пес смотрит на меня свысока и пахнет псом, вся квартира прокурена до степени абсолютного рабочего настроя и блаженства.

Мы с псом поднимаемся и думаем – как бы выпить кофе? У окна сидит человечек с лицом столь странным, острым, смешным и привлекательным одновременно, что кажется одним из волшебников Гауфа; он смотрит на меня и не видит, он задумался – при этом взгляд его резок. В жизни мне выпало сосуществовать, наблюдать нескольких настоящих ученых, чье творчество было также их дисциплиной, чья свобода была их служением, чья невидимость была их видом тщеславия – их умение прорастать другими.

Юрий Николаевич Беспятых в итоге замечал мое присутствие на кухне, изумлялся и спрашивал «как дела» – дела мои в 18 лет обычно обстояли плачевно, но его я не обрекала своим ламентациям (единственного в этом доме) – мы пили кофе вдвоем молча; он в предчувствии погружения в книгу в сноску в усилие, я в предчувствии погружения в трамвай, который вез меня с его дочерью в бесконечно далекий университет. Окна трамвая были покрыты инеем.

Наши родители длятся для нас, пока не перестают – в величии своих несовершенств, а потом их уже нигде не найти и ни голоса не услышать, ни смеха, и мы пытаемся хоть что-то соскрести, наскрести по сусекам – теперь я бережно вычитываю его сноски в книгах об иностранцах, попавших в начинающийся Петербург, и мне кажется, я слышу, как он говорит: терпящий только свои возражения самому себе, внезапно смеющийся, хитрый, наблюдательный, вздорный. С Петром он часто не соглашался, сердился на него, иногда доходило до прямых ссор. Теперь я вижу его изящную яростную тень в бесконечных библиографических декорациях, и мне хочется опереться на него, на его огромное подвижное знание и едкое сомнение.

Или вот еще. Все время моего дотягивания к Доротее я носила в рюкзаке и карманах куртки книги о ее матери, тяжелые блестящие ветхие, на всевозможных, не всегда вполне понятных мне языках, и среди всего этого великолепия была одна книжечка (слово моей юности – libellum), которая стала мне чем-то вроде друга, по крайней мере, чем-то вроде кота – книжечка о Сибилле Мериан Т. A. Лукиной указывала на какое-то место в середине ленинградского века, которое странно притягивает и утешает меня (молодость моих оставивших меня ради смерти родителей, пропахшие пылью коридоры университета, туманные блестящие набережные).

Я так привыкла за эти годы наслаждаться, успокаиваться этим тихим спокойным блекловатым голосом, привыкла доверять, когда она мне рассказывала свою версию жизни Сибиллы, которую я так хотела (бы) разорвать, разбросать по ветру, перекроить, подстроить под себя. Я долго отказывалась знать больше об авторе этой книжицы, и, когда все же что-то разузнала, поняла, что имею дело с