Дар - Зинаида Порох

спрятаться. И вовсе о нём не думай. Вторэ — представь соби, шо ты того же колера, шо и трава, дэ ты лежишь. Взгляни на сэбэ со стороны и бачь тики траву чи куст. Аль стенку, дэ стоишь. Нэ чуй соби чоловиком. Будь ветром, чи воздухом…

Он ещё долго ей втолковывал про всякие мысли, но Прасковья всё никак не могла поверить, что это работает. Как? Просто подумал — и тебя не стало? А куда ж делся?

Тогда Фома, терпеливо вздохнув, сказал ей:

— Пидемо, доню, до колодца. И я тоби покажу, як быть невидимым. Бери вёдра.

И, взяв коромысло, вышел из хаты.

Прасковья, бренча вёдрами, вприпрыжку помчалась вперёд него к колодцу. Она знала, где на дороге крутой спуск и где камушек торчит, потому бежала смело. Но вот она услышала, как навстречу скрипит что-то. Судя по звуку и размеру движущегося навстречу ей пятна, это вёз сено на ручной тележке батькин кум Ермолай. Он сегодня на кордоне дежурным, а его сын, на единственном их верховом коне, был в дозоре.

— Здоровьичка вам, дядько Ермолай, — сказала Прасковья. Вернее — мальчик Проня с привычной всем повязкой на глазах. — А мы тут с батей…

— Здорово, Пронька! Ты кажи свому батьке, шоб вин до мэнэ зайшов. Дило е, — чуть приостановившись, приказал ей Ермолай.

И заскрипел, помчав свою тележку дальше. Про то, какое у них дело, Прасковья и так знала — выпить горилки да за баталии вспомнить. А вот почему он сам ему этого не сказал?

— А, так вин вот он… — растерялась Прасковья.

Но, оглянувшись, никого сзади не увидела. То есть — не почувствовала даже своим третьим глазом. Да и никакого пятна, какие от людей бывают, позади не было. Но почему ж тогда дух от ядрёной батькиной махорки так хорошо слышен?

«А, так вон оно что! — подумала она. — Он шёл-шёл, а потом назад вернулся. Мабуть, забыл шо-то. Хотя нет — коромысло ж вин взял», растерялась Прасковья.

И вдруг она сообразила, в чём дело — он же стал невидимкой!

— Батько! — крикнула она. — Я знаю, шо вы тут! Махрой от вас наносит!

И, шагнув в нужном направлении, уткнулась носом в его бок.

— Вот ведь глазастая! — рассмеявшись и вновь откуда-то появившись пятном, будто из воздуха, сказал Фома. — Сколько разив зарекался — бросить цэ погано курево! Хотел даже на побывке не баловаться! Но в рейдах и засаде я — ни-ни, ни цыгарки! Там усим казакам смалить курево запрещено. Дым та огонёк любую засаду спалят. А щё — хруст веток под ногами и шуршание травы. Ходи как кот, доню. Он идёт — ни едины травинка не шелохнётся. И обувь подходящую обувай — без каблуков.

И что-то ещё рассказывая, направился к колодцу, Прасковья, внимательно слушая — за ним побежала.

Прасковья всё запоминала, что батько рассказывал. Много потом на практике проверяла. И вскоре научилась и этой уловке — быть невидимой и неслышимой. А чтобы проверить, что всё получилось — во двор к соседу Ермолаю пробралась, когда он там под навесом с сыном ужинал. А они её даже и не заметили. И ещё — по улицам ходила так, что ни одна собака её не почувствовала, не то, что люди. Благо — к куреву тяги она не имела и махрой от неё не наносило. А чтобы в очи никому не смотреть, так это самое лёгкое — повязка у неё всегда на глазах.

Батько Фома много ещё чему Прасковью научил.

Глаза отводить, бою без рук, приёмам всяким, и в точки нужные человеку ударять. И даже заговорам научил. Оказывается, что всех можно заговорить, даже змею. Но с человеком сложнее — он опаснее, но и с этим она справилась. А ещё — лечить уначил: кровь заговором останавливать, вывихи вправлять, раны перевязывать и лихоманку травами пользовать. Ничего во всём этом сложного не было. Главное — усердие и упорство. Когда батько бывал на побывке, то рассказывал Прасковье да показывал всякие приёмы и уменья. А вернувшись, проверял науку. Она всегда справлялась. И ещё он её языку чеченскому обучил, традиции разъяснил, про веру их бусурманскую, тоже Бога почитающую рассказал. Сказал — врага надо уважать и обычаи знать.

Прошло пару лет.

И Пронька стал лучшим пластуном на всю станицу. Донесение, метнувшись, доставить — в полдня, там где трое суток требуется — пластунёнок Прошка. Языка добыть в аулах аль подслушать о готовящемся набеге — Пронька. От погони иль засады отбиться — легко. Всё легко удавалось молодому пластуну Прошке. А то, ка он с десятком противников один справился, когда на кордон напали — с помощью бесконтактного боя, который Прасковья освоила в совершенстве — стало притчей во языцех. Вернулись на кордон, а там — худенький парнишка без единой царапины и — повязанные черкесы с шашками и пищалями. Ни один не успел выстрелить. За то станичный атаман Андрей медаль Прошке от войскового атамана выхлопотал да шашку именную.

И всё бы ладно. И далее казачью службу Пронька нёс бы на славу. Да его женская сущность вдруг проявила себя слишком явно. Уж очень красивой и фигуристой девкой однажды стала Прасковья. И прятать это больше не было никакой возможности.

Эта новость, как разрыв бомбы в заводи, разнеслась по станице. Баба пластун? Такого ещё не бывало. Это ж унижение высокого звания казака!

Атаман срочно собрал станичный сход. Чтобы осудить Фому и его дочь, совершивших столь невиданный обман обчества за нарушение святых казачьих традиций.

Бабе место у печи — с горшками, да у люльки с младенцем! А казаку — с оружием в руках их защищать. Спокон веку так было.

Отнять у охальников именное оружие! Отправить их бахчу от ворон сторожить!

Но всё пошло совсем не так, как хотелось атаману Андрею.

Когда народ собрался, пластун Фома — во всех регалиях и парадной форме — вышел на центр станичной площади, где разбиралось это дело, и сурово заявил:

— Шо вы тут разшумелися? Пидняли гогот, як гуси на гумне! Пластун-баба вас не устраивает? А вам шо надо? Мужика, шо любое дело завалит? Так вон он, мой Прошка! Берить ёго! — указал он на своего сына — толстого, румяного и усатого парубка, всем известного лентяя и охальника. — Он у трёх соснах заблукает, ложку мимо рта пронесэ, конь и тот его не слухае. А дашь ёму ружьё, так вин соби ногу прострелит — и ворога не надо. Какой с него пластун? Смех один!