Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

мере приближения школьных занятий ничуть не жалею о проведенном лете, поскольку было неизбежно, что такой неугомонный парень, как я, должен был за это время хорошенько подумать, чтобы составить себе компанию. Полагаю, я сделал это с некоторой пользой, и никогда еще я так не нуждался в подобном периоде созерцания, ибо прошлый год, как вы знаете, был для меня великим временем посева, наполненным новыми вопросами, новыми исследованиями, новыми и разнообразными попытками проникнуть в суть и разработаться. Все это оставляло меня в растерянности. Говорят, что человек стремится к порядку прежде, чем к свободе, и действительно, человеческий опыт, похоже, подтверждает это. Возможно, в какой-то степени я достиг порядка: сейчас мы увидим…

Мистер Уильямс, временами мое сердце сжимается от осознания сложности жизни. Я знаю, что еще не просмотрел все до конца; я заблудился в пустыне и едва ли знаю, куда идти. Ваши слова преследуют меня почти даже во сне: «Как может быть единство посреди вечных перемен?» В системе, где все вечно проходит и разрушается, что есть неизменного, настоящего, вечного? Я ищу ответ, но он должен быть мне продемонстрирован. Простого утверждения недостаточно. На днях вечером я читал «Адонаиса» Шелли, по-моему, действительно великого поэта. Красота его строк…

[Остальная часть письма утеряна]

Джулии Элизабет Вулф

Кембридж, штат Массачусетс

19 сентября 1921 года

Дорогая мама:

Я со дня на день ждал ответа на свое письмо, доставленное спецпочтой. Твоему последнему письму уже пять недель. За три с половиной месяца я дважды получал от тебя весточку. В начале лета я неоднократно писал тебе, прежде чем получил ответ. Теперь ты единственная, кто пишет мне из дома, и ты почти покинула меня. Я глубоко осознаю свой долг перед тобой и твою щедрость, но как мне истолковать твой отказ писать мне?

Если бы я сейчас заболел, мне было бы больнее получить от тебя весточку, чем не получить, потому что я не верю в ту привязанность, которая вспоминает о себе только во время болезни или смерти.

Через две недели мне исполнится двадцать один год – по закону, это начало взрослой жизни. Если настало время, когда я должен уйти в самостоятельную жизнь, так тому и быть, но, пожалуйста, постарайся не относиться ко мне с тем безразличием, пока я один и далеко, которое характеризует нашу переписку (или ее отсутствие) в течение последнего года. Ты не могла бы намеренно проявить жестокость по отношению ко мне, но ты это сделала непреднамеренно. Дядя Генри говорит, что это семейная черта – забывать, как только я исчезаю из виду, но как, ради всего святого, я могу поверить, что ты забудешь меня через год.

Ты не хотела видеть меня дома, ты ничего не сказала о моем возвращении, и я позабочусь о том, чтобы твои желания и желания всей семьи были удовлетворены. В своем письме ты говорила, что приедешь сюда в сентябре. С тех пор ты не сочла нужным сообщить мне ни о своем приезде, ни о дате приезда, ни о каких-либо своих планах. В четверг меня выселяют из моей комнаты – она арендована на следующий год. Мне некуда идти. Я ничего не слышал от тебя. Ты – единственная, с кем я могу обсудить свои планы, а ты лишила меня даже этой связи. Я не могу, не буду больше писать. Я слишком глубоко взволнован, слишком огорчен и разочарован, чтобы добавить что-то к тому, что я написал.

Я не золотоискатель, не паразит. У меня было больше, чем у других, но я не лишаю их ни единого пенни. В нашей семье я никогда не занимала чью-либо сторону. Я никогда не принимала участия в этой жалкой фракционности, в разделении на пары… [на этом письмо обрывается]

Одноактная пьеса Вулфа «Горы» была поставлена в театре Агассиса в Рэдклиффе 21 и 22 октября 1921 года и была принята неблагосклонно. Следующие два письма, найденные среди бумаг Вулфа и, возможно, никогда не отправлявшиеся профессору Бейкеру, показывают реакцию Вулфа на критику пьесы, которую, по обычаю «47-ой Мастерской», писали зрители.

Джорджу Пьерсу Бейкеру

[Кембридж, Массачусетс]

[23 (?) октября 1921 года]

Дорогой профессор Бейкер:

Прочитав многочисленные замечания, называемые критикой, по поводу моей пьесы, и несколько критических замечаний, которые я считаю достойными этого звания, я чувствую себя вынужденным сделать несколько реплик в защиту моей пьесы. Бесполезно, конечно, пытаться приводить доводы в пользу моей пьесы; если она не понравилась публике, я должен сыграть роль человека и проглотить пилюлю, какой бы горькой она ни была.

Многие зрители, похоже, считают, что я сговорился сделать их жизнь как можно более неудобной на протяжении тридцати пяти минут. Одно из крылатых слов, которое постоянно используют эти люди, – «депрессивная» пьеса. Моя пьеса была названа «депрессивной» в критике так много раз, и с таким малым запасом просветляющих доказательств, что я даже сейчас сомневаюсь, что же именно так угнетает эти нежные души.

Моя пьеса многословна, признаю, [но я] понимаю, что они не имели в виду именно это. Их угнетала сама пьеса, ее тема, а не манера и исполнение.

Теперь давайте проанализируем причину этой депрессии. Связана ли она с каким-то чудовищным искажением характера? Думаю, нет. Ричард, каким он является сейчас, может быть, немного придира, но он не заслуживает сочувствия. Доктор Уивер, усталый, измученный, добрый человек, несомненно, заслуживает более теплых чувств. Можем ли мы испытывать только отвращение и неприязнь к такому бедному невежественному дьяволу, как Том Уивер, который питается ненавистью, потому что никогда не знал ничего другого? Разве Лора, Мэг и Робертс вызывают у нас ненависть? Нет, я думаю, что нет. Этих хороших людей шокирует только концовка. Очень жаль, что Ричард должен пройти путь своих отцов. Можно понять его дядю Тома, но у Тома нет того тонкого понимания этих вопросов, которое было бы у человека из Гарварда. Но видеть Ричарда, которого они постоянно называют «идеалистом» (потому что, полагаю, он предпочитал заниматься своей профессией, а не выходить на улицу и стрелять в соседей – вполне нормальное желание), – видеть, как он разбивается после всех своих прекрасных разговоров, – это выше их сил. Боже мой!

Все, что мне нужно сделать, чтобы угодить этим людям, – это немного изменить концовку. Ричард может встречаться с Робертсом, а не с отцом. Том Уивер может ускользнуть с избитым выражением лица, а речь под занавес может быть предоставлена доктору Уиверу, который, подняв голову, скажет: «Слава Богу! Он победил там, где я потерпел неудачу». Таким образом, причина