У порога - Владимир Матвеевич Бахметьев

издавна заводским людям: так именно действовали они в тысяча девятьсот пятом году и в более поздние годы, когда надо было «проучить» какого-нибудь зарвавшегося хозяйского холуя. Но у меня в тылу — двое вооруженных, и если не страх перед воинским начальством, то стыд перед своею оплошностью должен толкать поручика в погоню за мною. Правда, над городом гремят пушки, в городе переполох, и разве не так уж поручику дорога голова его?　

Я врываюсь в кусты сухого малинника, под защиту бревенчатого амбара, и останавливаюсь, чтобы отдышаться. Однако мои глаза продолжают сновать вокруг. Подмечаю каждую рытвину, каждый бугорок между кустами, заглядываю через редкие заросли на ту сторону усадьбы. Треск сломленного ветром сучка встряхивает меня, как удар в лицо, и я бегу снова. Перебираюсь через усадьбу на улицу. Пробую попутные калитки: они встречают меня, подобно неверным друзьям в беде — засов на засове, замки и опять засовы. Где-то по улице цокает железо о булыжник. На той стороне, в окне второго этажа, шевелится кружевная занавеска. Из-под ворот с лаем высовывается псиная морда. Втянув в плечи голову, я продолжаю перебежку от дома к дому и, наконец, вижу раскрытую калитку под каменною аркою. Камень, сумеречье, покой… Смешанный запах мочи и пыли встречает меня как благоухание, запах этот звучит во мне музыкой. Я хмыкаю про себя от счастья, наткнувшись рукою на что-то острое. Боль — это голос жизни. Никогда, пока живем, не одолеем мы ощущения боли, но радоваться ей, острой, саднящей песенке тела, умеют лишь немногие, в редчайшие минуты опознанной полноты жизни.　

Я пробегаю двор, затем сад, унылый, закиданный ржавой листвою, и снова натыкаюсь на ворота. Они ведут во тьму, настоенную горьковатым ароматом сена. С проворством, небывалым у меня, лезу по зыбкой лесенке вверх, падаю, проваливаюсь в вороха тучной, бархатной среди мрака, травы.　

Некоторое время лежу без движения, наслаждаясь чувством недосягаемости. Сердце мое ровнее и мягче бьется о ребра. Ко мне возвращается вера в себя, теперь мне кажется невозможным, чтобы кто-то, враждебный, смог вспугнуть, потревожить меня. И я уже представляю себе свое появление среди друзей, вижу Анну, то, как, бледнея, она бросится ко мне: «Ты жив, ты со мною, Никита?»　

Перенесенные испытания не защищают меня от желания бежать мыслями вперед: так сильно мое желание насладиться победою, взглянуть на себя со стороны, глазами Кронида Дементьева, старика Зотова, Анны… Анны — прежде всего!　

Какой-нибудь час назад я пережил ожидание смерти, заглянул в самое лицо ей, и вот — все это отброшено, все это где-то позади. На смену стучится иное, захватывающее.　

Я приподымаю голову, откидываю охапки сухой травы, вслушиваюсь… События этого дня неведомы мне, я могу лишь догадываться о них, но одно ясно сейчас: не хочу, не могу оставаться под безопасным кровом.　

— Ты должен, Никита! — говорю я себе вслух. — Тебе нельзя иначе.　

Осторожно подползаю к стене, нащупываю лестницу, овладеваю ею.　

Улица, припертые наглухо ворота, мертвая пустота вокруг. Но есть и новое: отдаленные ружейные залпы. Я напрягаю силы, уверенный, что если сдам, если мужество покинет меня сейчас, мне уже не овладеть собою. И я бегу. Куда? К заводу, в слободу, ближе к своим!　

Мне душно, я разрываю ворот на груди. Еще немного — сознание покинет меня. «Тише, Никита, тише», — говорю я себе и продолжаю бежать.　

Где-то впереди отчетливо стучат конские копыта, рывком сворачиваю в переулок, взбираюсь по крутому, заваленному мусором подъему и тут падаю, валюсь в бурьян.　

Способность вновь видеть и слышать возвращается ко мне, я чувствую себя даже сильнее, чем раньше. Вдали, через реку, на пригорке, туманно, неясно, как в минуту　пробуждения, начинает оформляться перед моими глазами что-то до щемящей тоски в сердце знакомое: какие-то кубические тяжести, квадраты переплетов между ними, жерла из камня, нацеленные в солнечную высь. Завод, мой завод, наш завод!　

Вижу: над кровлей листопрокатки, сотрясаясь, вспыхивают белесые султаны пара, — завод орал, голосил, бил тревогу.　

Восторг обжег меня, я вскакиваю на ноги и, не помня себя, лечу с обрыва вниз, к реке, к отмели.　

Только мертвые не слышали в этот час голоса завода, не спешили на зов его.

IX

На отмели, почти у самой воды, я прихожу в себя. Неподалеку от меня, у каменного выступа, кучка людей в солдатских шинелях тащит на подъем, к зарослям, орудие, а рядом, путаясь в постромках, вытаптывают звериную свою пляску тяжеловозы-кони.　

Я приникаю к земле и ползком, работав во всю силу своих мускулов, направляюсь к кустам лозняка. В глаза мне бросается громоздкая, опрокинутая бортами вниз плоскодонка — одна из тех, на каких лодочники перевозят народ из порода. Я подбираюсь к ладье и обеими руками принимаюсь рыть под ее бортом лаз для себя. Это вскоре мне удается, я проникаю под днище, заваливаю выемку песком, и вслед за тем ко мне доносится протяжный человеческий вой, вероятно — голос команды. Оглушительный гул сотрясает почву, в лицо мне сверху, из пазов ладьи, сыплется трухлявая пороша. И — тишина: где-то далеко, будто из-под земли, поет заводской гудок, а еще дальше, должно быть, за мостом, возникают шумы, напоминающие треск разрываемого полотна. Но и это глохнет. Теперь слышу свое сердце: молотит о грудную клетку, звоном отдает в ушах… Опять густой, мощный взрыв, кажется — совсем рядом, и опять сыплется сверху труха, и опять на минуту плотная, литая тишина. И вдруг голосистый крик где-то наверху: «Переле-е-ет…» Хлесткий шорох прутьев лозины под ногами бегущего, мирное, совсем домашнее ржанье коня, ровный, бесконечно далекий гул с того берега.　

Как бы только теперь я сознаю во всем жутком значении то, что происходит со мною и чего я не в силах был изменить: безысходность, обреченность. Сто́ит солдатам передвинуться ближе ко мне, натолкнуться, пробегая мимо, на эту укрывшую меня плоскодонку, и вот — я открыт. Мерзкое волнение овладевает мною, мне чудится, что кожа на моих руках, дыхание мое, самая плоть моей мысли покрываются сыпью. Кто-то угодливый, чужой и близкий мне шепчет мне на ухо: «Видишь, Никита, как ты измучен, у тебя вовсе нет сил, и будет непростительно, если в таком состоянии ты попытаешься выбраться из своего убежища».　

Как, разве я собирался покинуть это гнездо? В самом деле у меня было это намерение?

«Геть скуку, пусть скучает лошадь…» — произношу я и начинаю думать о Владиславе, стараюсь представить себе, где он в эту минуту и что с ним? Может быть, его уже «раскрыли»? Может