У порога - Владимир Матвеевич Бахметьев

пятком стрелков прорвался на грузовой машине к южной окраине города, достиг аптечки, взял в плен провизора со всем, что у того было полезного для лазарета, и по домашним адресам, содранным со стенки аптечной кассы, прихватил с собою «по пути» двух лекарей: один полез в машину добровольно, а того, кто ссылался на недужностъ, Дуда уложил спеленутым в шерстяное одеяло…　

Под прикрытием каменоломен, через рощу, грузовик с лекарями благополучно возвратился на завод. А уже залетала там, к северному двору, вражья шрапнель, сыпался кирпич с маковки дымовой трубы, что над сталелитейною, и покрикивали сторожа на ребят, на женщин: убирались бы в безопасные углы. Но кто же станет слушаться сторожей, когда смерть в эти часы никого не пугала? И не до того было людям, чтобы думать о безопасных углах! Завод принимал раненых, кормил голодных, вооружал слобожан, охотившихся схватиться с врагом. И был он не одинок, завод: на разных концах города люди, близкие ему, вели лихорадочную работу разрушения, шли, не задумываясь, в огонь, совершали подвиги.　

Швея Марфуша Нечаева, бежав вместе с другими из пересыльной тюрьмы, проникла ночью в загородную казарму, нашла здесь среди бунтовавших солдат своих друзей-заказчиков и при их содействии увела всех «иногородних» жителей Кубани за собою, к паровым мельницам, где кубанцы и засели, обстреливая из верхних мельничных этажей правый фланг контрразведки.　

Слесарь Петр Лелих, ухитрившись с помощью вездесущего Кольки Зотова пробраться через разъезды и патрули белых на завод, повел заводскую колонну к тюрьме, прикрывал в числе немногих, имевших огнестрельное оружие, переправу к Пескам, был ранен, но оставался среди народа до той самой минуты, когда загремели распахиваемые настежь двери тюрьмы.　

Железнодорожнику Антипову, метранпажу Оресту, Миньке Головачу, а с ними и Наумке Вагину, — всем им выпало в эту ночь немало испытаний. Но к утру наборщики трех типографий, покинув ночные работы, перебрались с Орестом к городской станции и там присоединились к отряду, сколоченному Антиповым. И это они, железнодорожники, об-руку с наборщиками Шугаевска, угнали со станции за город паровозы. Они, проведав о бегстве генерала с его челядью, дали знать попутным станциям, чтобы не было генералу ни паровоза, ни вагонов. И это они, железнодорожники, наборщики, метким огнем из окон вокзала, с площадок вагонов, с водокачки встретили преследуемых красными тачанками офицеров.　

— Занят городской берег! — слышу я всюду в толпе, и от нетерпения у меня занимается дух.　

Заглядываю в прокатку, перебегаю к магнитному крану, от него — к северному двору и здесь, неожиданно, встречаю среди ватаги конных стрелков крановщика завода, батальонного командира партизан Ермила Мальцева.　

Он сидел на коне и еще дымился весь огнем боя. Полы его шинели местами были разодраны и в бурых, цвета ржавчины, пятнах, винтовку держал он поперек седла, фуражку заломил на затылок. Мне не узнать бы Мальцева — так исхудал, почернел, зарос он волосом. Но глаза, этот косой разрез их, эти огоньки во влажном их сумраке, — у кого, кроме нашего Ермила, могли быть такие глаза?　

Приплясывая на низкорослом, мохнатом и злом по виду коньке, Ермил голосисто бранился: чего-то, кого-то здесь недоставало, а между тем ожидать некогда, каждая минута на счету.　

— Я его, лешего, за бороду, за бороду подвешу! — кричал Ермил, беснуясь. — Русским языком сказано было…　

Внезапно глаза его остановились на мне, он умолк, не закончив, взмахнул плеткою, выражая своим движением что-то вроде: «Ах, дуй тебя горою!» Кинув винтовку за плечи, он выпрыгнул из седла, подшагнул ко мне, обхватил меня руками. Не расспрашивая и не произнося ничего о себе, он протяжно, многозначительно выговорил:　

— Вот, брат, колесо какое, а?!　

И я понял это, как если бы услышал полное восхищения слово о величии и загадочности человеческих судеб.　

Вслед Ермил спросил: что я тут и на чем я тут? А узнав, что еще ничто я тут, кинул мне:　

— Значит, с нами!　

Обернувшись к спешившимся конникам, он кричал:　

— Стройсь!.. Где Варакин? Эй, гони, брат, к мосту… за тачанкой… Стой, стой! — подбежал он к человеку, вскочившему в седло. — Ожидай нас за мостом… Понял? Придется городским берегом двигать! — продолжал он, обращаясь к народу.　

Конники садились по коням, строились, перекликались между собою. Зацепив своего конька под уздцы, Ермил повернулся ко мне.　

— Вот уж к часу приспел, Глотыч! — говорил он, уставившись на меня жарким, рассеянным взглядом. — Понимаешь — генерала ловить едем… Приказ штаба… Обозы, ценности, прочее… И, главное, точные данные: заложников нахватал генерал. Понимаешь?　

Я понимал только то, что мне предлагали принять участие в каком-то боевом задании. Этого мне было достаточно. А Ермил — снова в седло и прочь от меня. Через минуту он возвращается, держа в поводу заседланного ярко-рыжей масти коня.　

— Гурия Николадзе конек… Лезь! — бросает он мне повод и добавляет со вздохом: — Отъездился Гурий, две пули навылет… А ты, брат, откуда же вывернулся? — как бы только теперь, по странной связи с гибелью сталевара, вспоминает он обо мне. — Говорили, будто захапали тебя!　

— Был грех, Ермил, да вот, вырвался… — откликаюсь я и, видя, что Ермил опять готов оставить меня, хватаю его за плечо. — Стой!　

Мне надо знать много и прежде всего, приняты ли меры к тому, чтобы овладеть тюрьмою.　

— Есть, Глотыч, есть! — недослушав, успокаивает он меня. — О тюрьме ребята допрежь всего подумали… Лезь, не задерживаясь, в пути оповещу обо всем… При генерале-то вся именитая сволочь! — перекидывается он к своему. — Купечество, благородия с семьями, меньшевички, эсеры… Каша — не расхлебать!　

— А далеко? — спрашиваю я, затягивая подпругу.　

Не отвечая мне, Ермил торопливо продолжает:　

— Как глянул я на тебя, так и взыграл… Ей-бо! Вот, думаю, кстати наробраз объявился! Ты, вить, всю эту знать городскую по пальцам размежевать можешь, а я — темный! А Дементьев прямо сказал: «Скачи на всех парах, да чтобы никаких эксцессов! Головой отвечаешь…» Видал? А я, сам знаешь, бешеный… Обязательно эксцессы у меня получатся.　

Он выговаривал «эксесы», заглядывал тревожно в лицо мне и, желая поскорее закрепить меня при себе, орал, обернувшись к конному строю:　

— Эй, там! Давай сюда офицерскую…　

Один из всадников, сняв через голову свернутую калачом шинель, кинул ее Ермилу.　

— На время, брат! — говорил тот, расправляя шинель. — Видишь сам, какая на нем одежонка… — кивал он в мою сторону. — Примеряй, Никита, и — айда! Обозы-то с рассветом ушли…　

На какой-то момент я весь отдаюсь богатству, внезапно свалившемуся ко мне: не плохой конь, исправная шинель… Даже о нагане для меня позаботился Мальцев. Когда-то, в ссылке, был Никита Глотов не плохим лыжником, стрелял в голову