У порога - Владимир Матвеевич Бахметьев

быть, его уже нет в живых, он уже не существует?.. И один ли он? А сталевар Зотов! А Марфуша Нечаева, а все другие… Анна! «Анна», — шепчу я и чувствую, что самообладание возвращается ко мне. Нетерпеливо подымаю голову, стискиваю зубы. Долго ли придется лежать здесь?　

Как бы в ответ мне, что-то, совсем рядом, взрывается с такою силою, что я глохну и не слышу, а всеми своими нервами осязаю, как трещит, разваливается, осыпает меня гнилою окрошкою дощатая ладья.　

Открываю глаза: зияющая полоса по всему днищу, ослепительный солнечный блеск. Провожу рукою по лицу, мои пальцы в крови. Ожидание, что сейчас, сию секунду, чудовищный взрыв повторится, нестерпимо. Я лезу под борт, пропихиваю в щель голову, нажимаю изо всех сил плечом и, выметнувшись наружу, бегу прочь. Теперь я уже не думаю, что меня могут увидеть, открыть меня, послать в меня пулю.　

Новый близкий взрыв. Небо раскалывается. Я оборачиваюсь и, как для защиты, вскидываю руки к лицу. У каменного отрога, над зарослями, куда минуту назад люди накатывали орудие, бушует в воздухе черный, в огне, вихрь.　

Лезу по скату берега вверх, обрываюсь, сползаю и снова вверх, вверх.　

С высоты обрыва передо мною весь противоположный берег: песчаные дороги, трубы завода за глинистым, усаженным лозинами буераком, узорчатые снасти моста над заводью и там, дальше по реке, лиловые под солнцем каменоломни. В воздушном просторе снежно клубятся дымки, сизая пороховая завеса стелется у моста, по отмели. Над слободскими заборами, среди темных, по-осеннему костлявых деревьев — острые языки пламени. Небо тусклое, задымленное, а в нем разламываются молнии, как будто незримая рука великана чиркает спичкою по вскоробленной небесной глади. И все это — песчаные потоки дорог, трубы завода, наделенные в солнце, ослепительные, мгновенно возникающие трещины в небе — полно гула, скрежета, тяжких, из самых недр земли, пофыркиваний.　

Чувство грозного величия, неповторимости минуты захватывает меня. Вся моя жизнь, все, что наполняло ее с детских лет, — события, встречи, радости, страдания, — все оборачивается ко мне в новой вещей значимости. Так нежданно волна выносит человека на поверхность, и на один момент взору его открываются явления, о которых раньше он едва ли даже подозревал… И я знаю: если люди, сегодня принимающие участие в том, что происходит вокруг меня, будут завтра расставлять и объяснять события по-своему, — не поверю! Менее всего принадлежали мы в это утро себе. А у кого было иначе, те никогда и не знали счастливой власти событий над собою, влачась за грозовою тучей жалкими тенями.

От нетерпения меня всего трясет. Вот уж когда кстати были бы, как поется в песне, крылья человеку! А я не только не имел их, но и не был уверен, что в любую следующую минуту меня не схватят, не подстрелят. И тем не менее моя мысль настойчиво искала выхода.　

Если перед тем, находясь в руках конвоя, я как бы смаковал, цедил сквозь сердце каждую минуту, то теперь время бежало, как вода между пальцами: попробуй-ка зачерпнуть, утолить жажду… А жажда такая: мозг горел, кровь пересыхала, и уже я не владея чувством пространства, в один и тот же момент находясь в самом пекле сражения, среди наших на заводе и в тюрьме.　

Тюрьма — это десятки заключенных в ней товарищей! Чтó должны были, прислушиваясь к раскатам пушек, испытывать они, какую переносить муку? А могло быть того хуже… Могло быть, что они слышали уже поступь палачей у своих камер… Эта повозка с людьми, какую я видел, когда вели меня под оружием, — что представляла она собою? Не арестанты ли были там, не тащили ли их, как и меня, на растерзание взбешенным осадою офицерам? Во что бы то ни стало я должен выбраться к своим, на завод, на тот берег: только там, только оттуда я мог предпринять что-либо для тюрьмы… Но как попасть к своим?　

Лодки! Где-то на берегу должны быть лодки… Ведь не на этой же дырявой ладье, из-под которой только что выжили меня огнем, переправлялись с берега на берег? Да, там, на той вон отмели, лодочники… Сейчас лодки убраны, я не вижу ни одной. Кем, с какою целью укрыты лодки? Белыми, чтобы не воспользовались красные?.. Красными, чтобы белые не проникли к заводу, в тыл заводу?.. Но… если я и нашел бы лодки на своем месте, разве с берега не следили за рекою? Два, три выстрела с колена, с хорошей опоры, и — меня уложат.　

Я продолжал подвигаться по гребню берега влево, в сторону от каменного выступа, ближе к Пескам. Я прыгал через канавы, перебирался глубокими расщелинами и с высоты заглядывал на отмели: только бы разобраться в обстановке, только бы определить, откуда грозит опасность, где мог бы я попытаться проскользнуть среди огня, перемахнуть на тот берег. Небо попрежнему гремело, мост вдали тонул в завесах дыма, но взрывы снарядов как будто переместились дальше за мост, к дровяным складам, к мельницам. А здесь, по отмелям, ни людей, ни лодок… Все же я решил опуститься к реке и уже сделал несколько ползущих шагов вниз по обрыву, когда из-за берегового поворота, слева, вывернулись всадники.　

Это был огромный, вытянутый по отмели, поток вооруженных людей в седлах. Но… чтó за люди и — какое у них оружие! Рвань на плечах, овчинные шапчонки, кудлатые папахи и… лапти, лапти, шут возьми! А оружие… Я видел внизу, под собою, летящие обнаженные шашки, щетину пик, а среди них вскинутые над головами топоры, вилы. Придерживаемые у седел винтовки напоминали дубины, с какими в деревнях выезжают в ночное подростки. Но подростков здесь не было, были бороды, вороха косм из-под шапок, и у того, кто скакал впереди конского косяка, человека богатырского сложения, развевались по ветру концы алого шарфа: человек как бы объят был пламенем.　

Я узнал их. Я слышал о них достаточно в подполье. И ведь это я, Глотов, в тысяча девятьсот семнадцатом году провел не одну неделю с ними под степным небом… Подлужье, набаты, пожарища и толпы вот этих людей на большаках, у поромов.　

Я понял все. Завод, подполье отправляли в Подлужье десятками своих товарищей. Теперь они вернулись, ведя за собою степь, грозовые ее силы… Я понял все и не обежал, а скатился с обрыва. Но где же, где было мне угнаться за степным ураганом! Опомнившись, я перевел дух и с бессознательной завистью вглядывался в то, что происходило в отдалении, у скалистого выступа берега.　

На какое-то время, очень короткое, живая