Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

Что означала такого рода самомузеефикация?

Несомненно, нечто иное, нежели плюшкинская «архивация» мусора. Утверждение художественной автономии упрямо превращало невозможное в действительное, быт – в бытие, отчуждение – в общность, художество – в искусство, совокупность своих усилий – в культуру. Трудности выживания, формы коммуникаций, система ценностей, привязанностей, предпочтений, наконец, характер творчества наделяли локальную культуру самопостроений способностью преодолевать обреченность на уготованную резервацию.

Термин «нонконформизм» здесь вряд ли адекватен[205]. Послеоттепельные заморозки продемонстрировали: художники”” способны приспосабливаться к изменившимся условиям, оставаясь верными собственному делу. И это чрезвычайно важный феномен: приспособление – свойство живых организмов. Утопическому, болезненному, фантомному сознанию такое не под силу. Напротив, суверенность неофициального искусства, обособившегося от симбиоза партийного аппарата и творческих союзов, убедительно себя отстояла.

Разнообразие форм и образов независимого искусства открыло непривычное для послесталинских лет понимание того, что действительность не есть только контролируемая властью данность, но также задание, задача, предлагающая художникам и зрителям быть творцами новой реальности: реальности свободы.

Свобода тем самым обнаруживала себя уже не случайным, производным от каких-то условий свойством, но сущностным содержанием самого искусства. Отсюда – возможность переходов от первичных этических разграничений к усложненной эстетической дифференциации, к игре и рефлексии. Отсюда и освобождающая самозаконность различающего сознания: «Идеология только тогда владеет искусством, когда ты смотришь на него с точки зрения идеологии. И тогда искусство гибнет, – сформулировал позже свой опыт различений Эрик Булатов. – Когда же возникает дистанция по отношению к идеологии, то последняя становится объектом, а ты субъектом. Между тобой и ей в пространстве твоего сознания возникает расстоянием сознание расслаивается, освобождаясь от идеологии при помощи искусства»[206].

Продумывание и построение такого рода ментальных пространств – дело московских семидесятых. Искусство этих лет живет уже в другой атмосфере и решает другие задачи. Однако память о первичных контекстах не исчезает. И это понятно: опыт реальности свободы историчен. Даже, если история кажется мифом, вроде исхода из Египта.

Каталог выставки «К вывозу из СССР разрешено…»

Московский нонконформизм. М, 2011, с. 25–44.

Мера вещей. Образ человека в русском искусстве

Название и содержание выставки нуждаются в пояснении. Почему «мера вещей»? Почему образ, а не образы, если на выставке представлены разные исторические периоды? И почему выставка начинается с иконы? Наконец, почему мера, заданная прошлым сопоставлена с мерой дня сегодняшнего?

1. Горизонт

Даже людям, несведущим в истории философии, с детства известно знаменитое утверждение афинского софиста Протагора (480–410 до н. э.): «человек есть мера всех вещей».

Как понимать эти слова? Самый простой ответ: в мире нет иной системы мер, кроме тех, что придуманы человеком. И не просто придуманы, но порой напрямую заимствованы из обихода человеческой жизнедеятельности. Языки сохранили названия частей человеческого тела в качестве мер длины: локоть, пядь (кисть руки), фут (ступня), дюйм или инч (палец), вершок (верх пальца) ит.д.

Конечно, Протагор имел в виду не систему мер.

Секст Эмпирик – тоже древнегреческий философ, живший двумя веками позже – разъясняет: «“мерой”он называет критерий, а “вещами”-дела; в силу этого он утверждает, что человек – мерило всех дел». А поскольку греческое слово «хрема» (/ртцта) означает «вещь, предмет, дело», то слова Протагора могут звучать и так: «человек есть критерий всех дел».

Этоттезис Протагора вызвал резкое возражение со стороны его младшего современника, жителя тех же Афин – Платона (427–347 до н. э). В его сочинении «Законы» (IV 716 с) читаем: «Пусть у нас мерой всех вещей будет преимущественно бог, гораздо более, чем какой-либо человек, вопреки утверждению некоторых».

Здесь следует напомнить, что бог Платона, в отличие от богов Гомера и народных мифов, – бог философов: умозрительное абсолютное начало, идеальная сущность мира, безмолвная идея блага, демиургический принцип упорядочивания хаотически смешанных элементов посредством меры. Мера у Платона противоположна всему хаотичному, смутному, неустроенному, безобразному, бессмысленному. Мера есть соразмерность, умеренность, взаимная согласованность. В соответствии с образами этой меры Платон и проектировал идеальное государство.

Конечно, если продолжать линию Протагора, то возразить Платону не составит труда: тезис о том, что его безличный бог является мерой всех вещей, критерием всех дел, опять-таки изобретен человеком. Путь этот человек философ, но разве это меняет существо дела? Разве своими умозаключениями о высшем благе, об авторитарном идеальном государстве и принудительной взаимной согласованности философ не подтверждает формулу Протагора, что именно человек есть мера всех вещей? Не забудем: в развернутой форме дошедшее до нас (благодаря цитации Платона!) речение древнегреческого софиста звучит так: «Человек есть мера всех вещей существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют». Иначе говоря, все таково, каким оно нам кажется.

Обычно противостояние Протагора и Платона трактуется как противостояние релятивизма и идеализма. О том же говорил и упоминавшийся Секст Эмпирик: «Он [Протагор] устанавливает только то, что кажется каждому, и таким образом вводит троп относительности».

Тропами (тротгод) древние греки называли особые обороты и слова в речи. Понятно, «троп относительности» – фигура риторическая. А задача риторики, как известно, не доказательство, но убеждение. Эффективность же инструментов убеждения зависит от пространства свободы. Прежде всего, от свободы слова. Древние источники сообщают: Протагор был обвинен в «нечестии» (за книгу «О богах») и за свое вольномыслие изгнан из Афин.

Несколько столетий спустя в споре Платона и Протагора появились новые аргументы. Их принесли в античный мир проповедники новой веры, родившейся в русле библейского единобожия. Это были христиане. Вместе с авторами библейских текстов они настаивали: Бог, из ничего создавший всё существующее, не продукт умозаключений; Он – запредельное миру, абсолютно иное и в то же время личностное начало, которое не безразлично человеку, но, напротив, выступает на его стороне. Бог Библии говорит с человеком, Его действительность – в Его действиях, обращенных к человеку, и Библия не знает никакого слова Бога помимо слова человека. Более того, возвещали христиане, Слово Бога обрело человеческую плоть, стало подлинным человеком и обитало среди людей. Его имя – Иисус из Назарета. Именно в Нем единство слова и дела Бога, подтвержденное радостной вестью о близости Царства Божия, обрело свою зримую действительность: распятый и воскресший Христос продолжает жить среди своих последователей. Теперь только Он является подлинным масштабом, критерием, мерой для всякого человека, задумывающегося о трагическом смысле конечности своего существования.

Под влиянием христианства представление о мере решительно изменилось: человек, его слово и дело предстали парадоксальным единством конечного и бесконечного, временного и вечного. Его опорой, с одной стороны, стало то, что не